Чаша гнева

Раймон Сен-Жилль смотрел на рыцарей Ордена черными глазами, в которых плескалась насмешка.

– Как вам мой стол?

– Великолепно, во имя Господа, – не покривив душой, отозвался брат Анри.

– Я рад, – владыка Тулузы склонил голову, – а теперь мне хотелось бы послушать ваш рассказ, эн Анри, о том, что творится в Святой Земле. Чего нового слышно в королевстве Иерусалимском и сопредельных землях.

Пока де Лапалисс рассказывал, наступила новая перемена блюд. На стол подали десерт: сыры, фрукты и сладости. Горками лежали обычные для Лангедока яблоки, груши и сливы, гораздо меньше было привезенных с востока фиников и абрикосов. Любители сладостей могли побаловать себя миндальным печеньем, халвой и нугой.

Но отяжелевшие уже гости пробовали десерт лениво, лица были красные, распаренные. В зале, в котором в самом начале пира еще чувствовался холод, стало душно.

Граф слушал рассказ со вниманием, изредка задавал вопросы. Видно было, что ему интересно, и Робер гадал, что кроется за этим интересом – праздное любопытство или нечто большее?

– Благодарю вас, – проговорил Сен-Жилль, когда рассказа был окончен. – Я узнал много интересного!

Он встал и хлопнул в ладоши. Гул разговоров стал чуть потише.

– Дамы и мессены, – сказал граф, – настало время для увеселений. И поскольку сегодня не просто пир, а посвящение в рыцари достойного юноши, то даже развлечение мы сделаем уроком куртуазности. Йокуляторы [179] сегодня отдыхают. Дадим место певцам любви, трубадурам!

– Дадим, дадим! – зашумели гости.

– Кто же споет нам сегодня? – спросила высокая белокурая дама, сидящая рядом с сенешалем графства Раймоном де Рекальдом.

– О мадам, я был бы рад вернуть из монастыря Бертрана де Борна, – с улыбкой проговорил граф, – или вызволить с того света Бернарта Вентадорнского, но это увы, невозможно.

Гости дружно рассмеялись.

– Но и наше время славно многими певцами, – повелитель Лангедока сделал широкий жест, – Раймон де Мираваль!

Глава 13

Ибо те, кто ведет войну и с оружием в руках служит Богу, не противны ему.

Августин Блаженный. «О граде Божием», 413-426 гг.

30 октября 1207 г.

Лангедок, Тулуза

Гости разразились приветственными криками, когда в центр зала, на свободное пространство выбрался высокий и стройный мужчина лет пятидесяти с лютней в руках.

Лицо его освещала добродушная улыбка, а одежда, роскошная, как и у самого графа, красноречиво говорила о том, что трубадур при тулузском дворе в большой чести [180] .

– Начинайте, прошу вас, мессен, – проговорил Сен-Жилль. – Мы ждем от вас кансону!

Раймон де Мираваль вместо ответа ударил по струнам, и лютня запела. К ней вскоре присоединился густой и мягкий голос.

Любо петь, когда весна
В свой наряд разобралась.
Не смолкает птичий глас
И синеет вышина,
В мире всюду благодать.
Так и тот, кто счастья чает
И Амора привечает
Должен сладостно вздыхать,
Должен о любви мечтать [181] . 

Если Гаусельм, веселый монах из Монтаудона, позволял в своих песнях шутить, описывал в них вещи в общем-то обыденные, то Раймон де Мираваль был истинным певцом Любви, и только ее одной. Лицо трубадура выглядело одухотворенным, а пальцы, перебирающие струны, как казалось, жили собственной жизнью.

Хочет, чтобы ей сполна
Рыцари служили враз
Без притворства и прикрас
Гонит прочь льстеца, лгуна
И мужлана будет гнать,
Но достойных поощряет.
Всяк ее рад восхвалять,
Издали ей песни слать. 

Робер никогда не считал себя поклонником труверского искусства, но песня странным образом коснулась его сердца, пробудила в нем необъяснимую глухую тоску, тягу к чем-то прекрасному, но недостижимому.

Госпожа! Вам век блистать.
Мираваль вас воспевает,
Песни в вашу честь слагает.
Чая в скорости опять
Радости любви стяжать. 

Лютня в последний раз звякнула и умолкла. В течение нескольких мгновений никто не решался нарушить тишину. Лица, которые еще недавно не выражали ничего, кроме тупой сытости, странным образом смягчились, даже барон де ла Терм выглядел не таким свирепым, как ранее.

– Воистину, искусство ваше от Бога, эн Раймон, – сказал граф.

– Не буду спорить с вами, – улыбнулся в ответ де Мираваль. – Но пусть не будет сегодняшний вечер таким, чтобы звучал только один голос. Я вижу среди гостей достойного жонглера [182] , прозвищем Пистолета [183] . Голос его знают многие сеньоры Прованса…

– Что же, пусть споет и он, – Раймон Сен-Жилль благосклонно кивнул.

Де Мираваль изящно раскланялся и отошел, его место занял невысокий и довольно толстый молодой человек.