Чаша гладиатора

— Да, тяжелая картина в доме у Мартына… — начал Незабудный и только крякнул, замолчав.

В зале уже топали ногами, били в ладоши, требуя начала торжества.

— Как же быть? — раздался вдруг звонкий, непривычно высокий от волнения и готовый вот-вот сорваться в рыдания голосок Ксаны. — Это, значит, вы думали так всех нас обмануть? И меня, Грачик?

— Ксана, я готов… — начал было Сеня. Но она прервала его:

— Замолчи лучше. Любишь везде говорить о чести, совести, а сам! Как тебе не стыдно только. Ведь ты нас всех… А говорил!.. Я с тобой теперь никогда в жизни больше дружить и водиться не буду! — и, чтобы скрыть слезы, повернулась к нему спиной.

— Не расстраивайся, не расстраивайся, Ксаночка, — сказала Елизавета Порфирьевна. — Сейчас мы подумаем, как быть.

— Как быть? — еле слышно проговорил Сеня. — «Не слыть, а быть». Вот как Ирина Николаевна нас, пионеров, учила. Надо все прямо сказать. Всю правду.

Ксана кинулась к Ирине Николаевне, схватила ее за руки, припала головой к плечу. Она уже не могла сдержать слезы.

— Нет… не надо!.. Ну, пожалуйста, не надо… не надо отдавать кубок! Лучше еще раз устроить эстафету. Ведь у них тоже было нечестно! Вон Грачик чуть не утонул. Я вас прошу — не надо!

Сердце Сени так и кромсали на части жалость и сознание непоправимости поступка.

— Ну тогда, — объявила Ирина Николаевна, — тогда надо сказать всем. И пусть сами ребята решают. Пусть поступят пионеры так, как им подсказывает их совесть. Идемте.

Елизавета Порфирьевна согласно закивала белой головой. И все пошли к лесенке, которая вела через дверь на эстраду. Позади тяжко ступал Артем Иванович, обхватив одной рукой заветный кубок.

Пьер попридержал чуточку Сеню:

— Слушай, Гргачик… Может быть, мне лучше самому сказать все?

— Я бы на твоем месте, Кондратов, так и сделал.

— Но я не могу. Как же это я выйду… и буду смотргеть им в глаза… и говоргить…

— А ты закрой глаза, — посоветовал Сеня.

— Но ргебята-то не закргоют. И все меня видеть будут. Вот если бы можно было, чтобы в это вргемя на меня никто не смотргел…

— Стой! А если бы на тебя никто не смотрел, ты бы сказал?

— Пароль-доннер… Честное слово, сказал бы.

— Иди тогда и проси слово. Я тебе отвечаю — никто смотреть не будет. Как только попросишь слова, так я…

Он принялся что-то шептать Пьеру.

Тот, подставив ухо, испуганно косился:

— Вргешь ты…

— Не имею привычки. Иди.

— А ты?

— Сам увидишь. Мне на ребят смотреть, думаешь, не совестно?

Пьер вошел в зал последним и, ни на кого не глядя, занял свое место в президиуме.

Так как все считали его героем эстафеты, решившим ее результат, когда, казалось, уже дело было проиграно, снова вспыхнули аплодисменты, которые только стихли после овации, устроенной в честь Артема Ивановича Незабудного.

Кубок был установлен на большой тумбе у края сцены, слева, у самого портала. Занавес, подобранный в красивые складки, как бы задрапировал тумбу. И все выглядело очень празднично.

— Ну, Пьерка, начинай, говори, а то поздно будет, — шепнул соседу из-за занавески Сеня. Он исчез, но через минуту появился снова, шепча: — Ну чего же ты?.. Говори…

Но тот в ответ только головой замотал, с ужасом оглянувшись на Сеню.

В это время фотокорреспондент из районной газеты уже нацелился своим аппаратом на кубок, вскочил на стул, потеснив ребят в первом ряду. И один из мальчиков, с гордостью вызвавшись в этот день быть его помощником, подключил к штепселю тысячесвечовую лампу. Крак!.. Где-то раздался легкий щелчок, и все погрузилось в полную темноту. Должно быть, старые пробки не выдержали.

И в полной темноте, в которую погрузился зашторенный зал, раздался голос Пьера:

— Ргебята, погодите! Я сейчас все скажу. Это я, Пьерг Кондргатов. Пргавда, ргебята, надо возвргатить кубок…

Зал в темноте грозно закричал, зашумел, но потом пронеслось:

— Тссс!..

— Да… надо отдать… Потому что было неспргаведливо, непргавильно… За меня и за Шибенцрва Ргему контргольную написал Гргачик. И по математике он ргешил нам…

Так было темно и тихо в зале, что казалось, будто все ушли из него и закрыли плотно за собой двери и живой души вокруг не осталось. И вдруг разом все закричали, затопали, загремели скамьями.

— Переиграть! — гремела тьма в зале.

— Несправедливо отдавать!

— Неправильно!

— Переиграть!..

Где-то уже загремели спичечные коробки и даже чиркнули там и здесь огоньки, чиркнули и разом погасли. Были-таки у некоторых про запас спички, но каждый боялся, что его еще, чего доброго, заподозрят в курении.

Послышался топот, скрип дверей, кто-то выбежал в темный коридор. Где-то с грохотом повалили стул, послышались голоса снаружи из коридора. Оттуда блеснул луч карманного фонарика, и вдруг все залил яркий, а после темноты нестерпимо слепящий свет. Пробки исправили.

Но пораженный зал словно онемел сначала. А потом все вдруг заполнилось тревожным, круто нарастающим гулом. Все смотрели в левую сторону сцены. Некоторые испуганно моргали и жмурились и снова открывали глаза, словно не верили тому, что видят.

Все вглядывались в тумбочку, на которой только что стоял кубок у края сцены. Кубка там не было.