Час зверя

Покачиваясь, Перкинс добрался до уборной, нащупал шнур от лампы, потянул — под потолком засветилась обнаженная лампочка. Перкинс стоял над унитазом совершенно голый, сонно косясь на свой пенис, ожидая первой струи.

Дно унитаза было покрыто засохшей коричневатой коркой, от этого вода в сливе казалась темнее, и Перкинс различал в ней свое отражение. Свет от лампочки падал из-за его плеча, превращая отражение в изысканный силуэт, лучи электрического света играли вокруг зеркального лика, складываясь в золотистый нимб. Рассыпавшиеся по плечам волосы, расходящиеся во все стороны лучи — даже смахивает на икону.

«Мамочки мои, — подумал Перкинс, — полубог, да и только».

Наконец струя вырвалась на волю и, брызнув в унитаз, размыла золотистый призрак. Следя за своей струей, Перкинс негромко фыркнул, краешек рта изогнулся в усмешке. Даже сквозь туман тяжелого похмелья он различат стихи: Христос, отраженный в унитазной воде, уничтоженный потоком мочи.Мозги, похоже, превратились в песок, но все же Перкинс чувствовал: из этого получатся хорошие стихи. Они уже зарождались в его голове, пока он глядел в темный слив. Сперва только ритм, без слов, еще не строки, но звук, пульс стихотворения. Он продолжал мочиться, а «оно» пускало корни в его груди, белое, раскаленное, распространяется во все стороны, простирает крылья, того и гляди вырвется наружу. Вот уже и слова подбираются, ритм обрастает слогом.

— Ну же, — подбодрил он себя, — давай!

И тут же строки рассыпались. Ритм провис. Крылья обратились в прах. Белый раскаленный кристалл растворился.

Даже струя поникла. Теперь слышен был только плеск жидкости. Перкинс пытался удержать стихотворение — без толку. Пропало, погибло, пролилось, ушло в небытие. Вот так вот, в одну секунду, взяло и исчезло. Внутри пустота. Последние капли мутят воду в сливе унитаза.

— Что делать, — махнул рукой, — у тебя не будет больше стихов, мой мальчик.

Но, по правде говоря, он вновь пережил отчаяние и одиночество. Он стоял на сырых плитках ванной, совершенно голый, а стихи ушли. Огромное, запущенное, воющее в темноте одиночество. Будто стоишь на краю обрыва и заглядываешь в пропасть, пытаясь отыскать среди нагромождения гор хоть одну живую душу.

Зажав «ваньку» в руке, Перкинс смахнул с него последние капли. Хорошенько пукнул, выпуская газы, скопившиеся от выпивки и бурчавшие в кишках.

«Вот уже два года без стихов», — подумал он. Через месяц стукнет ровно два года. Ничего стоящего после того домика на реке, после Джулии и долгих октябрьских вечеров.

Перкинс нагнулся, спустил воду — вода с шумом стекла, а мерзкая коричневая грязь осталась. Он вздохнул. В иные дни ему казалось превратиться в распущенного поэта, обитателя Гринвич-Вилледжа — это так романтично. А по утрам, вроде нынешнего, к горлу подступала изжога. Он снова потянул за шнур, на этот раз выключая свет. Последняя капелька сорвалась с краника, и Перкинс поплелся назад в комнату.

Там уже поджидала Эйвис Бест. Она ухитрилась влезть в комнату через окно, зажав своего младенца под мышкой. Перкинс утомленно махнул ей рукой, глаза у него слипались. Добравшись до матраса, постеленного прямо на полу, он со стоном обрушился на свое ложе.

Остановившись у окна, Эйвис изумленно озирала комнату, у нее даже рот приоткрылся. За ее спиной, между ступеньками пожарной лестницы, прорывались клочки синего неба. Она перехватила малыша поудобнее, прислонила к бедру. Мальчик, веселясь, хватал мать ручками за лицо. Эйвис с трудом перевела дыхание.

— Господи Боже, да что же это! — возмутилась она.

Перкинс перекатился на спину. Не застеленный, шершавый матрас. Согнутой рукой прикрыл глаза. Черно, пусто, во рту пересохло, все тело — словно мешок сухого, сыпучего песка.

— Эйвис! — укоризненно и жалобно отозвался он. Голова заболела, к горлу подступила тошнота.

— Право же, — настойчиво продолжала Эйвис, — ты что, загубить себя хочешь?

Перкинс чуть покачал головой.

— Я и не помню, что было вчера. Должно быть, жутко надрался.

— Похоже, что так.

— Я же не всегда такой.

— Па! Па! Па! — завопил ребенок. Он наконец заприметил нагую фигуру на голом матрасе. Извиваясь в материнских объятиях, малыш потянулся к своему другу, растопырив пальчики.

Эйвис снова вздохнула и попыталась пробраться поближе к матрасу, старательно обходя разбросанные вещи.

— Ты только посмотри на эту комнату! — Даже в тусклом свете начинающегося дня (окна выходили на запад) Эйвис в момент оценила царивший здесь разгром.

Квартира-студия, из одной большой комнаты. К стене грубыми кнопками прикреплена карта метро. Рисунок Уитмена в рамочке. Плакат с домом Китса (очередная подружка привезла из Рима). Письменный стол, простой деревянный стул. Шкаф. Две-три табуретки, торшер. Голый матрас на полу.