Час возвращения

И гром за окнами, и шлепание, и свист ливня, моргание заоблачного света, и человек, невелик ростом и скромен в спортивном костюме на сцене, потрясший людей и небо, — все это сливалось в невиданную фантастическую картину.

Спета «Дубинушка». Но люди требовали еще. Промокшие под окнами потихоньку протискивались в зал, а те, кто тут уже побыл, выходили на смену под дождь и слушали под окнами. Но все уже чувствовали, что это конец так нечаянно начатому концерту, двинулись, однако, не на выход, а к сцене.

— Надо уходить, — подсказал Игнатий Ветраков. — Пожатие рук и автографы потом…

Они скрылись за кулисами, и Настя вывела их черным ходом.

Но люди ждали их и тут. Десятки рук подхватили и понесли Тужина вдоль деревни.

Их выручила Дарья, увела к себе.

Они сидели в горнице пятистенной избы и пили, наливая из глиняной кринки, молоко и никак не могли отойти от усталости и перенесенных волнений. Дарья стояла в дверях и не сводила глаз с племянника. Спать гости ушли на сеновал. Улегшись прямо на хрустящем душном сене, без подушек и простыней, они еще пытались выговориться.

— Народ-то, как хочет музыки…

— Хорошей музыки, — подтвердил, внося уточнение, бас. — Оперы!

— И как мало у нас оперных театров.

— А филиал Большого закрыли. И думают: так и надо.

— Да, филиал закрыли…

— А почему нет гастрольных академических трупп? Ансамблей? Они бы ехали в глубинку…

— Они бы ехали в глубинку. А сейчас академические ездят по заграницам, а тут ползают разные…

— Ползают разные…

Они замолчали, казалось, уснули. Но вдруг Игнатий, вроде опомнившись, свежим, вовсе не уставшим голосом спросил озабоченно:

— Ты нашел свою истину?

— Считай, что нашел…

— Какова же она?

— Какова? — Молчание длилось слишком долго. Игнатий, ожидая ответа, привстал. Тужин наконец заговорил задумчиво: — У народа, я понял, для всех одна мерка: творишь ли ты добро? Как смешны были мои сомнения.

— И вовсе не смешны, — возразил Игнатий. — Ты совестливый, иначе и не могло быть. — Помолчав, спросил: — Ну, что, прошла твоя тоска, Саня?

— Тоска? — Тужин опять долго молчал, будто уснул вдруг. Но вот послышался его густой голос: — Нет. Если пройдет, я сразу умру.

— Вот ненасытная душа! Что же еще гложет твою душу?

— Молодость. Ее не обретешь вновь, а она уходит безвозвратно. Впереди что?

— Пока живы — работа. Я тебя, Саня, по гроб буду благодарить. За концерт и за грозу.

— Грозу?

— Ну, это так, к слову. Я давно иду к Александру Блоку, и сегодня, чувствую, пришел к нему. Помнишь:

Живую душу укачала,
Русь, на своих просторах, ты,
И вот она не запятнала
Первоначальной чистоты.

Судьба, душа народа — так пронзительно. Да, сегодня я пришел к Блоку. Ты будешь мне помогать?

— Всегда. А что дальше?

— Бессмертие или бесславие, — полушутя-полусерьезно сказал композитор. — Ну, давай поспим.

ВОЛК САРДАН

1

Я увидел его в вольере за высокой решеткой на опушке елового леса. Был солнечный зимний день. Снег на еловых лапах блестел, искрясь. Синицы и корольки, позванивая в серебряные колокольчики, легко порхали по веткам, опускаясь все ниже и ниже, к земле. Волк с ленивым интересом поглядывал на людей по ту сторону сетки, не обращая внимания на синиц. Казалось, и до людей ему не было никакого дела. Но он был насторожен: как только кто-то упирался руками в сетку и она начинала гудеть, морду зверя трогала судорога, мокрый нос подрагивал, морщился, а черные губы стягивались, приоткрывая белые страшные клыки.

Однако приглядевшись, я понял, что волка занимали люди, он чего-то ждал от них, но верить им, похоже, не особенно верил. Сквозь сетку его манили хлебом, колбасой, кто-то ради смеха, что ли, совал яблоко. Волк и шагу не сделал в нашу сторону. Стоял, широко расставив лапы, красивый и сильный в своей роскошной серой шубе, большелобый, с зоркими угрюмыми глазами. Я не заметил, как он исчез под лапами елей. Это произошло так быстро и неуловимо — я не поверил, что его перед нами уже нет. Почему-то мне стало неловко перед ним и за эти куски булки, и колбасу, и за парня с яблоком в руке, которым он тотчас же захрустел, как только волк скрылся в ельнике.

Независимый, красивый, гордый и в неволе, волк нет-нет да и вставал передо мной, пока мы ходили по «пушному городку», — лисьей, песцовой, норочьей и другим фермам, — где зверьки — и злобные, и покладистые, и хитрые — уже родились не как дети природы, а как чья-то принадлежность: воротники, горжетки, манто, шапки… Мне жалко было их, их загубленной легкой свободы, их обыкновенного бытия, не учтенного в цифрах расходов и приходов, настуканных счетными машинками на бесконечных лентах. И еще невольная обида омрачала чувство радости за созданное природой и человеком живое золото, потому что уплывает оно куда-то в заграницу для утех тамошних дамочек. Одеть бы в эти меха своих родных Марий да Елен, Наташ да Людмил…

То-то радость…