Час волка

— Просто мне не хочется умирать, и пытки я тоже не жалую. В любом случае информация благополучно передана. И вы уже ничего не сможете с этим поделать.

— А вот тут вы не правы! Ох как не правы! — Блок схватил с подноса вилку и зажал ее в кулаке. Он стоял рядом с Майклом, лицо его побагровело. — Я сотру «Рейхкронен» с лица земли и, если понадобится, казню всех, от последнего водопроводчика до управляющего. А вы, мой дорогой барон, расскажете мне, где и при каких обстоятельствах вы познакомились с Чесной, каким образом вы были намерены покинуть страну и многое другое. Но в одном вы правы: убивать вас я не стану. — Он воткнул зубья вилки в левую руку Майкла. — Вы действительно очень ценное приобретение. — Майкл вздрогнул. — Я сожру вас, — сказал Блок, тыча зубьями вилки Майклу в грудь, немного ниже горла, — как кусок мяса. Я прожую все, возьму то, что надо, а остальное выплюну. — Он выдернул вилку, концы зубьев которой окрасились кровью. — Пусть вам стало известно о «Железном кулаке» — как и о докторе Хильдебранде, и о Скарпе, — вы все равно не знаете, как будет использован «Железный кулак». Никто не знает о том, где находится крепость, кроме меня, доктора Хильдебранда и еще нескольких людей, допущенных к проекту, в лояльности которых не может быть никаких сомнений. Об этом вашим русским друзьям ничего не известно, и поэтому они не смогут передать информацию англичанам и американцам, а? — Он вонзил вилку в левую щеку Майкла, выдернул и попробовал на вкус его кровь. — Это, — сказал Блок, — лишь начало обеда.

Щелкнув выключателем, он погасил лампу.

Майкл слышал, как он прошел через всю комнату. Открылась железная дверь.

— Бауман, — сказал полковник, — отправь этот хлам в камеру.

Майкл с трудом сдерживал дыхание; он выдохнул неслышно, сквозь зубы. По крайней мере, какое-то время его не будут истязать. В сопровождении трех солдат вошел Бауман. Руки и ноги Майкла отвязали от железной крестовины стола, под дулом автомата его выпихнули в коридор и повели по каменному полу.

— Давай, скотина! Пошевеливайся! — покрикивал Бауман — стройный молодой человек в круглых очках на вытянутом мрачном лице. По обеим сторонам коридора располагались запертые железными засовами деревянные двери, каждая высотой не более метра. В дверцах были проделаны маленькие раздвигающиеся квадратные окошки. Наверное, через них передают в камеры воду и хлеб. В воздухе пахло застоявшейся сыростью, а также гнилым сеном, человеческими испражнениями, потом и грязным телом. «Как конура для приблудных собак», — думал Майкл. Из-за закрытых дверей до его слуха доносились стоны и приглушенное бормотание заключенных.

— Стой! — скомандовал Бауман. Он стоял, словно застыл, и с глубоким безразличием глядел на Майкла. — На колени.

Майкл помедлил. В спину ему уперлись стволы двух автоматов. Он опустился на пол, и тогда один из солдат отодвинул на ближайшей двери ржавый засов. За дверью послышалась возня.

Бауман открыл дверцу. В лицо Майклу ударила горячая волна тошнотворной застоявшейся вони. В темноте тесной конуры он мог различить пять или шесть тощих человеческих тел, остальные, должно быть, сидели, привалившись к стенам. Пол устилала грязная солома, от пола до потолка было не более полутора метров.

— Входи! — сказал Бауман.

— Пощады Божьей милостью! Пощады! — выкрикнул лысый худой человек с выпученными глазами и гноящимися язвами на впалой груди, бросаясь на коленях к двери. Тут он остановился, дрожа и с надеждой глядя на Баумана. Глаза его светились в темноте.

— Я сказал, входи! — повторил фашист.

Один из солдат ударил Майкла ногой по ребрам, остальные вталкивали его в дьявольскую каморку. Дверь захлопнулась. С ржавым скрипом задвинули железный засов.

— Пощады Божьей милостью! Пощады Божьей милостью! — продолжал выкрикивать один из узников тесной конуры, пока наконец раздавшийся откуда-то из темноты камеры грубый окрик не заставил его замолчать:

— Заткнись, Метцгер! Все равно тебя никто не услышит!

Глава 7

Лежа на загаженном сене в душной, зловонной темноте, слыша, как стонут и что-то бормочут во сне заключенные, Майкл чувствовал, как им медленно, но верно овладевает уныние.