Час разлуки

Он очнулся. Старенькие ходики показывали четверть десятого: надо было мчаться на Киевский вокзал. Провожать университетского приятеля Диму Печенкина, который уезжал на месячную практику — и куда! — в заманчивую, почти недоступную Братиславу.

Запятая лежала на животе, укрывшись с головой ватным одеялом. Сбоку, из щелочки торчал только ее маленький и живой, слегка подрагивающий от дыхания носик.

Николай осторожно и нежно провел рукой по одеялу. Будить Запятую он не решался, страшась, что она тотчас уйдет, исчезнет, а может быть, и рассердится на него за все, что так нежданно произошло. Он тихо оделся, запер снаружи дверь и с легкостью от неспанья, от переполняющей его радости побежал к «Белорусской кольцевой».

Дима Печенкин был его близким приятелем, и в то же время чужим, даже враждебным по духу человеком. И если бы раньше кто-нибудь сказал Николаю, что Печенкин станет его другом, он, верно, только бы рассмеялся в ответ: «Да что у нас общего?»

Печенкин умел жить и жил вкусно, с причмокиванием. Он выезжал обедать в рестораны «Крыша» или «Аврора», покупал в холле гостиницы «Москва» ароматные армянские сигареты «Маасис», через знакомую продавщицу в магазине Столешникового переулка следил за поступлением редких вин — мозельского, рейнского, «Молока богородицы», вечерами посещал Коктейль-холл на улице Горького или пил кофе в «Национале», где на первом этаже у него был свой столик, а по воскресеньям езживал играть по маленькой на ипподром…

— Друг мой! И тебе надо приобщаться к светской жизни, — поучал он Николая.

«Эх, барчук! Не понимаешь, что моя скромная по достатку семья не может мне дать и десятой доли того, что дают тебе твои родители…» — думал Николай и отделывался шуткой.

Печенкин жил в прекрасной отдельной комнате, которую вместе с полным содержанием оплачивал отец, служивший во Львове. Отец купил ему и красивый рижский гарнитур — тахту, шкаф, столик-бюро. Придя к Печенкину первый раз, Николай почувствовал, что от него не хочется уходить. Уют и довольство: маленький «Филипс» излучал тихую музыку; на столике расставлены позолоченные лафитнички (тоже подарок родителей); пахло крепким кофе, к которому полагался «Бенедиктин» или «Шерри-бренди».

На стене красовался чистый лист бумаги с прикрепленной к нему бутафорской ручкой в цепях из скрепок — многозначительный символ. Напротив висела собственная картина Печенкина, выполненная маслом. Если вглядеться в мешанину красок, то проступала некая женщина о трех лицах — розовом, зеленом и фиолетовом. Розовое лицо улыбалось, зеленое являло равнодушие, а фиолетовое было искажено гримасой гнева. У дверей на гвоздике покоились две пары боксерских перчаток и теннисная ракетка. Печенкин учился всему и умел все — понемногу.

Николая поражало бескорыстие друга. Но недолго. До первой сессии, которую Печенкин с грохотом завалил. А так как у него тянулись хвосты еще с прошлого года, модник был условно исключен. Замотанный своими зачетами и подготовкой к конкурсу чтецов, Николай столкнулся с Печенкиным у входа в аудиторный корпус на Моховой.

— Откуда и куда? — крикнул он на бегу.

Печенкин схватил его за пуговицу и уже не отпускал.

— Из деканата… Мать прикатила… Объясняет, уговаривает начальство… А те твердят одно и то же… Разрешение на пересдачу дано… Пока не ликвидирует хвосты, не может быть разговоров о восстановлении… А как я их ликвидирую, если на все мне дают десять дней! Одна курсовая по словацкому языку недели две отнимет… А тут еще висит прошлогодняя — по истории журналистики!

Печенкин готовился стать журналистом-международником и изучал западнославянские языки.

— Ну, история журналистики — дело понятное, — неосторожно откликнулся Николай. — Можно взять пушкинский «Современник» и такую курсовую откатать! А вот словацкий язык для меня темный лес. Впору к Зализняку обращаться…

Зализняк был признанным чудом лингвистики, уже на втором курсе филфака восхищавшим профессоров необыкновенными способностями к языкам.

Печенкин почмокал и уже бодрее сказал:

— Значит, так: сегодня вечером ты у меня в гостях — поговорим о прошлогодней курсовой.

Два дня безвылазно сидел Николай в уютной комнате Печенкина. Два дня, обложившись трудами Благого, Бонди, Бродского, Цявловского, Щеголева, он копил факты, цитировал, сопоставлял, выстригал все, что касалось Пушкина-редактора и его журнала. Два дня Печенкин заботливо ухаживал за ним — поил, кормил и даже забавлял, рассказывая в коротких антрактах сочные истории из своей жизни.