Час пробил

— Многие думают, что хирурги относятся к изуродованному человеку как к механизму, в котором что-то сломалось, и надо сделать ремонт. Удалось починить — прекрасно! Не удалось — что поделаешь? Я каждый раз нервничаю перед операцией. Каждый раз. За столом на меня снисходит некое спокойствие. Возникает отстраненность. Иногда кажется, что руки не мои и голова не моя: я слышу, как чей-то голос отдает команды, чьим-то рукам. Время от времени замечаю, что руки действуют удивительно ловко. Чаще не нравятся ни команды, ни действия рук. Тогда я смотрю на человека, который лежит на, столе. Мужчина, женщина или подросток, вверившие мне свою жизнь. Но я не бог! Я не могу сделать больше того, что могу. Увы! Я помню всех до единого, кто из операционной пошел туда, — Барнс показал пальцем под ноги. — Всех до единого! Особенно много их было на войне. Чепуха, что на войне привыкают к смерти. К ней привыкнуть невозможно. К любви тоже невозможно. Каждая смерть, как каждая любовь, неповторимы. Когда видишь, что человека послал на смерть ты, собственными руками,—

это тяжело. Если же между вами и вашими жертвами — нередко десятками тысяч жертв — пролегают метры, а еще лучше километры или сотни километров, то люди погибают анонимно для вас. Вы знаете, что кто-то погиб, но вы не видели лиц этих людей, выражения их глаз, последнего движения губ, не слышали, что они говорили в миг кончины: молились или чертыхались, орали или кусали губы, чтобы не были слышны стоны. Когда смерть теряет индивидуальность, она становится приемлемой. Приемлемой для тех, кто принимает решение о чьей-то смерти…

— Я вас не понимаю, — попыталась вставить'слово Элеонора.

Барнс посмотрел c удивлением, как будто только сейчас заметил ее присутствие.

— Разве я настаиваю на том, чтобы вы меня поняли?

Элеонора испытала чувство неловкости и сжалась в комочек, как сжималась Нэнси, разбив очередную чашку из любимого Элеонорой японского чайного сервиза.

Барнс сразу же утратил интерес к разговору:

— Все болтовня!.Просто усталость. Соломоновы острова. Окинава. Конец войны. Роктаун. Бессмысленное течение лет. Жизнь, одним словом.

Элеонора готова была расцеловать Барнса за эти, слова, вернее, всего лишь за одно слово. «Окинава! Окинава! Все трое были на Окинаве в конце, войны: Харт, Розенталь и Барнс. Но никто из них не говорил о том, что они дружат или знают друг друга давно».

— Жарко., — сказала Элеонора, — с удовольствием выпила бы пива. Ледяного.

— Любите пиво?

Барнс с едва приметной, снисходительностью посмотрел на миссис Уайтлоу. Он привык видеть женщин, понимающих толк в дорогих винах, а не в пиве.

— А вы?

— Я? Не люблю. Но если, пью, то только…

Барнс назвал марку, которую расхваливал Розенталь. Они еще поговорили о каких-то пустяках, и уже в конце миссис Уайтлоу спохватилась:

— Работающая женщина — катаклизм! Я даже забыла спросить о мистере Лоу. Как его дела? Не лучше?

— Ему здорово повезло! — Непонятно, чего было больше в этих словах, — радости или разочарования. Барнс повторил: — Здорово повезло. Всего лишь парез, как я и надеялся. Дэвид уже говорит, хотя мало и с трудом. Это йое-что.

Прогноз хороший. Невропатолог доволен. Если дело пойдет на лад такими темпами, то через недельку его можно будет вернуть домой. Он любит свой дом, свою музыку, свои. вещи. В его состоянии привычное окружение — существенный лечебный фактор.

Барнс был важен и напоминал университетского профессора на лекции.

— Вы за. то, чтобы его вернули домой как можно быстрее? — с невинным видом поинтересовалась миссис Уайтлоу.

— Я — сторонник домашнего режима, — жестко подтвердил Барнс. — Вас это удивляет?

— Удивляет другое. Вы, человек, как будто симпатизирующий мистеру Лоу, настаиваете, чтобы его вернули в дом, где с ним снова попытаются расправиться. Разве мы сможем его оградить? Согласитесь, у нас нет ни малейших представлений о том, как это делается, и о том, что же произошло в спальне Лоу.

Барнс замкнулся. Он смотрел на Элеонору, сжав губы, и его седые коротко стриженные усы топорщились.