Час пробил

— Я думаю, миссис Уайтлоу трогать ни к чему, — как можно безразличное сказал Харт. — Доказательств у нее нет никаких. И вряд ли будут. Только подозрения. А подозрения к делу по пришьешь. Конечно, можно заинтересовать газетчиков. Кто-нибудь клюнет. Но разве в наше время серьезные люди обращают внимание на газеты? Один человек меня тревожит. Если ситуация прогреется, он может дать показания. Особенно, если что-нибудь случится с Уайтлоу. — Тут Харт, сам того не ожидая, решил пожертвовать старым товарищем ради Элеоноры. Другого выхода не было. Это так. Но не слишком ли быстро он согласился принести его в жертву? — У него комплекс вины. Он жаждет очищения…

— Вы отдаете себе отчет в том, какую чушь несете?

— Прекрасно, сэр.

«Что прекрасно, кретин? Чушь — прекрасна? Ах, да: я прекрасно отдаю себе отчет в том, что говорю».-

— Комплекс вины — серьезная штука, сэр.

Это-то Харт знает, у него у самого бывает беспричинно плохое настроение. Бывают минуты — да что минуты! — часы, дни, недели, когда он ненавидит себя. И в такие минуты прекрасно понимает Барнса.

Собеседник на том конце провода ждет, чтобы Харт назвал фамилию Барнса. Они и сами остановились на нем. Но им хочется, чтобы решение было коллегиальным. Коллективная подлость освобождает от персональной ответственности.

— Вы что-то сказали о человеке, который вызывает ваши подозрения. Нельзя ли конкретнее?

— Барнс, — выдавил Харт.

«А шлюха Розалин Лоу, — хотелось бы ему продолжить, — просто ангел господнпй по сравнению со мной».

— Мы так и думали. Больше никого?

«Мало им Барнса. Давай им еще и Сола. Нет, за Сола еще поборемся. Может быть, удастся уговорить миссис Уайтлоу прекратить расследование. Припугнуть, в конце концов. Если бы Барнс не отказался тогда сделать невинный укол Дэвиду Лоу, сидел бы сейчас в своем пустынном особняке врач-алкоголик и накачивался вином до посинения. Если они взялись за Лоу, они не оставят его в покое. А Барнс? Бедняга интеллигент Барнс. Нет, один человек не должен

играть с государством на равных. Один человек может предвидеть на два хода вперед, ну на десять, но не целую партию. За шахматной доской гроссмейстеры. Молох против Барнса. Часы включены. Бедный Барнс, он проиграл, еще не сделав первого хода. Он и не знает — уже эндшпиль. Он думает только приступить к дебюту»

— В Розентале я уверен как в самом себе.

Харт почувствовал, что его бьет дрожь. Последний раз он ощутил нечто подобное, когда их самолет облетал зеленые острова, вкрапленные в гладь океана. Давным-давно. Когда они еще не знали, чем кончатся для них полеты на самолете-разведчике.

— Спасибо, Харт, — с едва уловимой иронией произнес голос, как бы говоря: «То, что вы уверены в Розентале как в самом себе, конечно, замечательно! Но с чего вы взяли, что мы уверены в вас?»

Самое неприятное заключалось в том, что они были правы. Чистка началась. Что ж, неизбежное не остановить. И. уж если она началась, Харту не поможет то, что он их неоднократно выручал, так же как прежнее молчание не помогает сейчас Барнсу. В таком деле нельзя получить отпуще- ₍ние грехов. Вечная индульгенция — миф инквизиции. В таком Деле можно лишь из года в год привязывать к своей I шее по камню и через какой-то период обнаружить, что на! ней целая гирлянда тяжеленных булыжников. Вот тут-то тебе позвонят и предложат искупаться.

— По-прежнему хлещете пиво? — как ни в чем не бывало поинтересовался сэр Генри. Харт промолчал. — Не стоит. Лишняя нагрузка на сердце. Вы нам нужны здоровым.

— Благодарю вас, сэр.

Влажная жара душила Харта. Наверное, поэтому сердце на какой-то краткий миг остановилось, и он едва успел подумать: «Вот так это и кончится когда-нибудь. В лучшем случае так».

Разговор прервался. Ватной рукой Харт отключил режим.

Джоунс вошел в кабинет. Он обладал удивительной способностью появляться именно в тот момент, когда бывал нужен.

— Пива, сэр?

— А? Что? — не понял Харт.

Мысленно он еще беседовал с далеким сэром Генри. Потом посмотрел на Джоунса и почти ласково проговорил:

— Сбегай к Бейзи. Возьми чего-нибудь покрепче. Пива не хочется. Хотя нет. Не надо. Поеду домой. Неважно себя почувствовал. Отвези меня. Сам отвези. Твой приятель так крутит баранку, что, того и гляди, отлетит что-нибудь… А я в евнухи не тороплюсь. Еще порадуемся жизни.

В этот момент ожил телефон. Харт с ненавистью посмотрел на него. Звонил Розенталь.

— Почему спросил, видишься ли ты с Барнсом? Просто так. Никакого дурака не валяю! Нет, неважно: видишься, не видишься… Уже неважно. Почему уже? Не придирайся к словам! Почему велел крепко подумать?

Харт мог бы ответить: «Потому что крепко подумать вообще не вредно»; или: «Ты меня не понял»; или; «Ты перестал понимать шутки…» Вместо этого Харт крикнул:

— Пошел к черту с твоими допросами, — и швырнул трубку.

Джоунс вел машину осторожно, то и дело посматривая на Харта. Если бы сейчас нужно было отдать Харту всю кровь до капли, чтобы облегчить его участь, Джоунс не колебался бы ни минуты. Во всяком случае, так казалось.

— Чего ты на меня смотришь? Смотри на дорогу. Смотреть на дорогу — всегда себя оправдывает.