Час новолуния

В полуверсте скакали несколько всадников, белым клочком вздулось на копье знамя.

Разглядывать разбойничью ватагу времени, однако, не оставалось. Неловкими пальцами выловив в кармане ключ, Федька тыкал им в замочную скважину сундука. Здесь под крышкой, на платье, лежал у него хороший, немецкого дела колесчатый пистолет. Федька цапнул его за ствол и, не вставая с колен, зашвырнул подальше — в траву. Затем сунул руку куда-то под бельё и сразу извлёк маленькую кожаную столпницу — круглый футляр для свитков. И столпницу с той же болезненной поспешностью принялся он совать в горлышко дегтярного кувшина, который оказался на счастье достаточно велик, чтобы, выплеснув долю бурой гущи, проглоти ещё и этот подарок. А напоследок — кошелёк.

Вот, кажется, всё.

— Руки, — злобно прошипел Мезеня. — Руки, подьячий, в дёгте! Оботри!

Напрасно тем временем охлопывал и ощупывал себя, заглядывал в шапку Афонька — прятать ему оказалось нечего.

Всадников можно было насчитать шестеро. Один приотстав, пустил лошадь шагом, чернел по закатному солнцу, остальные, подбоченясь и ухмыляясь, подъезжали к костру.

— Здравствуйте, атаманы-молодцы! — громко объявил Мезеня, кланяясь на три стороны.

Несомненно, это была голытьба, гонимая ветром по степи ватага вольных казаков. Федька видела среди них и природного татарина — тёмный, плосколицый, имел на себе только вывернутую мехом наружу баранью шкуру; раздвинутая на груди, она открывала тело.

Пристальный взгляд мальчишки татарину не понравился, он сказал резко:

— Опусти глаза, раб!

Не понять тут нельзя было — татарин вскинул лук. По обыкновению степняков, взявшись за лук, он обходился без поводьев, с пяти шагов не промахнулся бы в зрачок. Федька отвёл глаза.

Казаки, бородатые или обросшие щетиной, давно не стриженные, обносились, гоняючи по степи, — рвань кафтаны, засаленные островерхие шапки, на ногах опорки. У этого спутанные лохмы, у того — намотанный концом на ухо длинный и тонкий, как перекрученный червяк, ус. И вооружены кто во что горазд: если сабля, значит, рогатины нет, у кого рогатина — тот без самопала. Наехали степные молодцы невзначай добычу и высокомерно, красуясь, оглядывали Федьку. Лошадь с храпом переступали, толкали путников крупами.

Атаман — а был им тот отмеченный палачом мужик на щеках и на лбу которого угадывались застарелыми ожогами три буквы: рцы, земля и буки — посаженные по всему лицу р-з-б, — атаман держал привязанное к тупому концу копья знамя и решительно воткнул его в землю. Показывая тем самым, что казаки прибыли, намерены остаться и вступить во владение окрестной степью со всеми её дарами, включая сундук, гречневую кашу на костре, уже подгоравшую, вонючие онучи Мезени, любовно развешанные на опрокинутой телеге, пищаль, топор и целый горшок дёгтя, — словом, всем, что только произвела плодородная степная почва.

— Ты и ты — убирайтесь! — гундосым голосом распорядился атаман, соскакивая с коня.

Мезеня с Афонькой исчезли.

И вслед за тем, без какого-либо предупреждения получив молодецкий удар по уху, Федька полетел с ног и обнаружил себя на карачках лицом в землю. Надсадный треснутый звон обнимал голову, отзываясь в онемевших кончиках пальцев.

Истоптанная трава. Чёрный жучок, едва ли взволнованный разыгравшимися неведомо где страстями, карабкается сквозь раздавленные волокна. Каждую чёрточку, тень, листик, ошмёток грязи, корявые ножки жука и крылышко — всё сразу, единым целым видел Федька, но мысль, даже частица мысли не могла проникнуть в этот уединённый сонный мирок.

И потом, когда Федька уже стояла, непослушными пальцами расстёгивая ускользающие пуговки ферязи, она помнила — каким-то отдельным, независимым ни от чего сознанием помнила, что вещный мир хрупок и призрачен, что видимая основательность его лишь обольщение, и что она, Федька Иванова дочь Малыгина, в любое нечаянно подвернувшееся мгновение, не подготовившись ни чувством, ни мыслью, способна проломиться через обманчивую поверхность действительности в какое-то иное, чуждое измерение.

Это была ускользающая как сон догадка. И она старалась её запомнить.

Замедленно расстёгивая пуговицы, Федька не понимала ресниц, она понимала, что смутная её догадка ничего не скажет, не объяснит человеку с саблей, который хозяйски её оглядывает, переминаясь худыми, прорехах сапогами.

Пуговиц было числом двенадцать, каждая с горошину, продета в скользкую петельку из шёлкового шнур Федька путалась, а человек понукал её матерными словами, цедил их с ленивым смаком, словно обсасывал смысл каждого.

— Обосрался, гляди, от страха, — сказал он ком то в сторону.

Тогда Федька рванула полы, высвободила руки проёмов под рукавами и сбросила ферязь через голову. Человек нагнулся.