Час новолуния

Федька покинула приказ поздним вечером, но и тогда ещё не могла бежать к Елчигиным, заскочила к себе в надежде дождаться Прохора. Брат тоже неизвестно где околачивался. Не явился ни тот, ни другой. Федька собрала еды, прихватила несколько сальных свечей, сунула за пояс пистолет и, нагрузившись, поспешила на двор Вешняка.

А стало уже темно, при ясных звёздах и без луны. По городу постреливали. Эхом отдавался резкий сухой выстрел, по всем концам начиналась пальба и внезапно стихала до новой переклички пищалей и мушкетов. Едва ли это были столкновения, вернее всего (Федька имела возможность убедиться в справедливости такого предположения) московские стрельцы и мирские время от времени напоминали о себе — палили в воздух. Тенью обнаружились перед Федькой люди, пока она колебалась убраться с дороги или объясняться с неведомо чьим караулом, бахнул выстрел. В сиреневой вспышке она различила задранное вверх дуло, клякса тени распалась на отдельно стоящих людей, и снова черней прежнего сомкнулась мгла. Слышалось, как стрелок постукивает шомполом, перезаряжая пищаль. Краснели огоньки фитилей. Какую власть представляли эти люди, понять было затруднительно. Федька попятилась, свернула в проулок и там переждала, пока не миновали все, кто бы они там ни были.

Калитка снова валялась на земле, в окне теплел свет. Федька подняла тяжёлый деревянный щит и возилась до тех пор, пока не нашла, чем припереть калитку. Никто её не окликнул. Громада елчигинского дома замлела в нежилой тишине. С дурным предчувствием вступила Федька на лестницу.

Двери стояли нараспашку. Но Антонида была здесь. Спокойствие её при таких обстоятельствах следовало признать неестественным, но встревоженная Федька и тому обрадовалась, что мать Вешняка жива, здорова.

Выкладывая еду, Федька принялась бодренько тараторить и осеклась: в мерцающем свете фитиля, что плавал в грязной миске, она разглядела свои деньги, оставленные прошлый раз копейки. Не заметно было, чтобы Антонида к ним прикоснулась. На что они в таком случае вдвоём питались? Выходила ли Антонида за хлебом?

Женщина потянулась к пирогу и неуверенно глянула, будто не знала, отдаст ли Федька кусок. Худенькая, круглолицая, с тёмными дугами удивлённых бровей, она казалась запуганным ребёнком. И, как ребёнок, молча схватила пирог, с голодной поспешностью стала есть, заслонившись от чужака плечом. Тянулась, брала, не поднимая глаза, и снова отворачивалась от Федьки; что не успевала отправить в рот, складывала на коленях. Про мужа не вспомнила.

Он лежал на лавке, вытянувшись. Когда Федька зажгла и поставила свечу, стало яснее, обозначилась запрокинутая голова. Пугающая это была неподвижность, без дыхания. Федька тронула руку...

Мёртв.

Рука похолодела, похолодела давно.

За спиной застывшей Федьки вздыхала Антонида, она ела жадно, причавкивая и шмыгая носом. Сейчас только Федька сообразила, что женщина не произнесла до сих пор ни слова.

— Умер? — сказала Федька так, будто имелись сомнения и оставалась надежда. Странный то был вопрос, но совсем дико звучал бы любой ответ на него.

Антонида перестала жевать.

— Ты зачем это говоришь? — глухо промолвила она.

Федька приподняла застылую руку Степана, боязливо коснулась лба. Щёки запали, а закрытые веками глаза, отчётливо выпуклые, казались преувеличенно большими.

Постояв, Федька решилась обернуться.

— Молись, Антонида, бог облегчит твои страдания.

— Тише! — отвечала та, страдальчески сведя брови. — Тише! Ты мне мешаешь!

Прикрыв глаза, женщина слабо поморщилась. Казалось, она прислушивалась к досадливо ускользающим голосам. Должна была замереть и Федька, чувствуя, что самое лёгкое её движение коробит что-то в тех невесомых сферах, где обитает Антонида. Лежала, однако, на Федьке тягостная обязанность вернуть женщину на землю.

— Степан умер, — мягко напомнила она.

С плаксивой раздражительностью Антонида скривилась.

— Это оттого, что воздух поднялся. — Неприятно ей было объяснять очевидное. — Сначала к потолку, в самый верх... — недовольное движение пясти. — Степан не умел без воздуха.

Антонида не нуждалась в Федькином внимании и говорила лишь потому, что начала говорить и слово цеплялось за слово: призрачный мир, в котором витала Антонида, оплетался словами.