Час новолуния

Глава тридцать шестая

В которой объясняется значение слова «приставить»

огда Федька проснулась и увидела распалённые солнцем щели ставен, то не сразу смогла сообразить, который теперь час. Прохор ушёл на рассвете. Середина утра.

Поразмыслив, она стала собираться в приказ. Руда, верно, уж извлечён из тюрьмы и поставлен перед судьями. Следовало бы объясниться с Патрикеевым. Возбуждение прошедшей ночи опять захватывало Федьку, дожёвывая на ходу ломоть хлеба, она заперла калитку и — несомненно — спрятала ключ.

И только добравшись до Фроловских ворот, обнаружила неудобную железяку на ладони.

В нездоровых раздумьях Федька стояла, вперивши взор в предмет своих внутренних разногласий, и тут окружили её стрельцы. Зыркнув по сторонам, Федька к безмерному удивлению обнаружила себя под стражей.

Пристав, печальный, больной человек лет пятидесяти, — Федька его признала: Еремей Болховитин из детей боярских, буднично объявил, что велено доставить Фёдора Посольского в съезжую избу ни малого часа не медля. «Воевода гневается, — добавил он, — почему-то понизив голос».

— Я туда иду, в съезжую, — возразила Федька.

— Приказано препроводить, — настаивал на своём понимании событий пристав. О страже он не поминал, но стрельцы дело знали — стали с боков. Неопределённое выражение «препроводить» можно было толковать как угодно, после первого неприятно кольнувшего её удивления мелькнула надежда.

— Я всё равно туда иду, — упорствовала Федька.

В ответ послышалось нехорошо звучащее уточнение:

— Фёдор Иванов сын... Малыгин прозвище Посольский?

— Ну, — сказала Федька, с некоторым облегчением отметив, что её назвали всё ж таки сыном, а не дочерью — это разом снимало половину опасений. — Ну я...

— Евтюшка к тебе приставил, — закончил пристав.

«Евтюшка», — совсем поразилась Федька. Ключевое слово «приставил» многое объясняло, но ещё больше запутывало. Приставил — значило, что Евтюшка, подав челобитную с обвинением против Федьки Малыгина, получил право доставить ответчика в суд с помощью пристава. Но какого чёрта нужно было Евтюшке от Федьки, этого невозможно было вообразить.

Федька растерянно перекладывала в руках ключ, а пристав, старый седой служака, бдительно на этот ключ посматривал.

— Разумеется, я иду, — сказала Федька по возможности беспечно и сунула железяку в подвешенный к поясу карман.

Поймавши тут взгляд служилого, она обернулась и, едва не вздрогнув, обнаружила в двух шагах Евтюшку, который и не думал прятаться.

Забывшись в миг торжества, он согнулся, от чего откровенно обозначился горб. Блёклые губы залегли настороженной... выжидательной как бы чертой... В неуловимом лице площадного подьячего с этой тонкой до неправдоподобия, уже как бы и не нужной полоской усов над губами, с подбритой едва не до полного исчезновения бородкой — в этом странном лице, где лихорадочно блестящие глаза сочетались с высоким, внушающим уважение лбом, угадывалось не одно только торжество, но и нечто вроде сожаления. Угадывалась даже готовность высказать сожаление вслух и обняться. Не отменяя, впрочем, затеянную уже кляузу.

Обращало внимание, что Евтюшка и вырядился, как на праздник. Под распахнутой однорядкой вишнёвого сукна с серебряными нашивками, с лазоревым ожерельем можно было видеть ещё светлый зипун. Черпая, шитая шёлком шапка с собольей опушкой и шитые же шелками сапоги.

Дорогой в съезжую Федька перебирала свои прегрешения, проступки и преступления. Итог получался неутешительный — где уж там невинность соблюсти! Одна бабка Богданка чего стоит. Правда, Евтюшку никак к Богданке нельзя было приложить, сколько ни ломай голову. Но Федька опасалась по-настоящему только обвинения в колдовстве. Нечистая совесть упорно возвращала её к ведовству, и сжималось сердце. На теле своём несёт Федька следы объявшего её ночью пламени. Это как?

А ещё Подрез. Если этот чего вспомнит, наскучив кандалами... э-э! тут уж не устоять.

Все отшатнутся. Ведьма в мужском обличье — куда уж больше! С негодованием отвернётся Прохор — он честный человек. Дьяк Патрикеев посмотрит мимо — забывчив и стар.

Вешняк остаётся, мальчишка, братик... А этого и так нет.

На торгу крепко сложенная поленница, а на ней избушка, вспомнила Федька. Чуть побольше собачьей конуры избушка... А если он... тот... если заробеет в последний миг, если упрётся? Как его туда всунут?.. В такую маленькую избушку.

Чёрт, выбросить всё из головы. Хватает у неё и собственных забот, чтобы забивать себе голову всякой дурью.

Как они её обличат? Нет у неё ни корешков, ни трав, ни отреченных книг. Ни в чём её нельзя уличить, только в разуме. И значит, будет она сопротивляться. Истинный крест, не даст себя живьём жечь и ломать клещами рёбра. Убежит. Из-под всех замков уйдёт, не найдут они запоров, чтобы удержать Федьку.

Когда назовут её ведьмой — ведьмой она и обернётся.

Истинный крест, это вам не Родька-колдун!

Федька шагала яростно, пристав не поспевал, Евтюшка где-то сзади пыхтел, ковылял, но не просил пощады — никто не пытался её придерживать. Всё к тому, что в съезжую они и летят.