Час новолуния

Лестница сотрясалась, чёрт, перескакивая ступеньки, стремился наперехват, и Федьку спасло лишь то случайное обстоятельство, что на руках у чёрта оставался сосуд с водкой — не успел бросить, не сообразил или духу не хватило расстаться, — только влетел он на рундук в обнимку с сулеёй. Вскочив в сени, Федька толкнула дверь, чёрт, простирая руки, сунул вперёд сулею — ударило пальцы, сосуд выскользнул, в один и тот же миг захлопнулась дверь, раздался звон, мат, вой, взвизгнул засов — Федька заперлась.

— Буду стрелять! — вскричала она, отступая.

Чёрт, однако, не внял предупреждению, с грязным матом, вне себя от злобы, он колотился головой, имея жестокий умысел что-нибудь разбить — не то, так это. Федька наставила пистолет ниже засова, трещали под ударами доски, руки плохо слушались, и палец не сгибался, когда она нажимала на спуск, — выстрел ослепил. Пуля просадила дыру, и там, на крыльце, оборвался вой.

Через несколько мгновений Федька расслышала слабенький скулёж. Потом что-то покатилось, шмякнулось, как если бы сорвалась с высоты собака. И снова ошеломительная тишина.

В сенях расходился дым, воняло пороховой гарью, стоял мерзкий запах разлитой сивухи.

Пошатываясь от изнеможения, Федька навалилась задвинуть вход сундуком, но ничего не сумела и даже пустую бочку не шевельнула. Оставила всё как есть, добрела до комнаты, хватило сил накинуть крюк, она прислонилась к косяку, придерживаясь за стену. Голова кружилась, забылся страх, остались слабость, жар и комок в горле. Горло пережато, не продохнуть, бесчувственность во всём теле.

Федька провела рукой по лицу, но пальцы не слушались — деревянные пальцы на деревянной щеке, — и сплошь Федька одеревенела, врастая в одверье.

Сухими, как палочки, пальцами нельзя было поправить свечу, они ничего не удерживали и могли загореться; и хотя Федька знала, что боли не заметит, пусть бы и до локтя занялось, благоразумие, малый его остаточек, благоразумие, не вовсе её оставившее, подсказывало, что делать это — подносить деревянную руку к огню — не следует.

Прохора попросить разве, чтобы поправил свечу. Но Прохора Федька, кажется, застрелила... Сабля его тут, на полу, а Прохора нет, никого в комнате, даже и Федьки самой не ощущается присутствие, так здесь тихо и пусто. Прохор ушёл, и это должно было бы вызвать у Федьки изумление, если бы она была способна испытывать столь сильное чувство. Не способная, она догадывалась, смутно помнила, что обстоятельство это: сабля тут, а Прохора нет — необычайно до крайности. Поразительное несоответствие: Прохора нет, а сабля вот — должно было бы вызвать потрясение у человека с целым умом, и если Федька, уставившись на саблю с тупым удивлением, признаков возбуждения не выказывала, то это нельзя было объяснить иначе, как деревянным состоянием её мозгов.

Сабля лежала на полу. Свеча горела на столе. Федька стола у косяка. Эти три явления приходилось удерживать в сознании одновременно, и Федька старалась сосредоточиться, ничего лишнего, отвлекающего сюда не примешивать, чтобы не сбиться. Сабля на полу, свеча на столе, а Федька у косяка — в этом заключалась устойчивость. Опираясь на три точки, легче было держаться на ногах.

Тяжесть, которую принимала Федька плечами и суставами, сама по себе не была чрезмерной, утомляло лишь постоянство, с каким собственное тело давило однообразно вниз. «Не хорошо», — догадалась Федька. Долго ей пришлось добираться до этой мысли. И не скоро освоила она следующую: на лавке тулуп. Там хорошо. А здесь плохо.

Кружным путём, по окраинам, Федька принялась одолевать комнату, стараясь действовать не наобум и беспорядочно, а именно в тот момент, когда пол поднимался вверх и общий крен на стену способствовал движению — ловчее было продвигаться, перебирая руками. Когда же, наоборот, стена обнаруживала угрожающий нрав, заваливалась на Федьку, а пол проседал, уходил из-под ног, она предпочитала не рисковать, пережидая, пока такое положение вещей не изменится к лучшему.

Непредвиденным затруднением предстал моток верёвки.

Большая груда просаленной верёвки перегородила лавку и, не помещаясь там целиком, свисала. Федька остановилась думать: потирала глаза, вновь и вновь оглядывая жилистые, чёрные от вара жгуты. Что-то приключилось со зрением: витки множились, путались и груда сама расплывалась, меняя очертания. Хотелось придержать, чтобы не расползлась вовсе.

«Не торопись, — уговаривала она себя, — думай».

Первое ей удавалось, второе нет.

В конце концов, вяло озлилась: какого чёрта! Ага! Вот! Чёрт принёс и бросил. Понятно. Или Прохор принёс. Кто-то из них снял с плеча и кинул через комнату большой моток верёвки. Тут он упал. И вот лежит. А Федьке нужно пройти.

Крепкая верёвка, сплетённая из сердцевины конопли: колокол поднимать или тянуть дощаник против течения... Но что тянуть здесь?

Федька села, прикрыла веки. Покачивалась под ней лавка, баюкала, но не дремалось, и отдыха не было. Усталость не давала заснуть, не отпускала ни в день, ни в ночь, удерживала Федьку в одном и том же сумеречном состоянии...

Верёвка переместилась.