Час новгородской славы

Службу вел молодой батюшка — с аккуратной бородкой и длинными вьющимися волосами. После молитв лично провожал всех у входа, и для каждого находилось у него доброе слово. А иногда и не просто доброе — иногда и веселое.

— Как жизнь, Панфиле? — выйдя на улицу, поинтересовался Олег Иваныч, одетый почти так же, как купеческий староста. Только куртка не зеленая, а темно-голубая.

Надо сказать, европейская мода довольно быстро распространилась в Новгороде. И не только среди мужчин. Девки и даже замужние женщины не прятали волосы, а сооружали на голове прически, что осуждалось ортодоксально настроенными священниками и вызвало созыв специального Святейшего совета Софийского Дома. Большинством голосов (включая и голос самого владыки архиепископа Феофила) Совет постановил: прически разрешить. В Москве это вызвало лютую, ничем не объяснимую злобу.

Приближались выборы.

— Так вот и я о том, Олежа, — Панфил поставил на стол кружку с вином. — Мы, ивановские купцы, тебя поддержим. Нам другого посадника и не надо. Победишь ты — это и наша победа будет. Потому что ты думаешь как мы, как все новгородцы. Нет у тебя противопоставления: знатный — незнатный. И Европу знаешь, глаза безумством московским не застланы. А пройдет в посадники кто другой, даже не обязательно московский человек, вряд ли что улучшится в Новгороде… Ну, еще по одной, да пойду. О, чуть не забыл! — Купец хлопнул себя по лбу: — Мы ведь решили людей выбрать. Тебе в совет да в помощь. А то ведь дел у тебя полон рот, некогда об избрании помыслить. От ивановских купцов меня туда выбрали.

— Рад, Панфиле!

— От посадского люда — Геронтия-лекаря. Ну, ты его знаешь.

— Больше, чем кто-либо.

— От Софийских советуют…

— Гришаню-отрока?

— Его. Ума у него на то хватит изрядно.

— Согласен.

— Ну, остальных сам подберешь. Через три дня соберемся. Лучше у тебя. На окраине и глазу чужому незаметно. Ну, пора мне.

Обнявшись, простились.

Утром у себя в канцелярии Олег Иваныч обнаружил Ульянкин иск.

«Прошу взыскати с Онуфрия за шубу двадцать денег да за испуг десять денег».

Молодец, Ульянка!

А это что? «Вымато…» «Вымато…» А! Протокол выемки. Той самой испорченной шубы. Четко сработали судейские! Любо-дорого посмотреть! И дата указана «восьмого дни», и время «до крика петуха», и даже понятые, «послухи». Все по закону — по «Новгородской судной грамоте». Ни одна собака не прицепится.

С утра же приставы разнесли и вручили повестки: истице, ответчику и свидетелю.

Все трое явились после обеда, ближе к полднику, как было написано в повестках «как солнце заиде за лес».

Первую половину дела (о шубе) решили быстро, прекратили за примирением сторон. Ульянка тут же исчезла — убежала в Гришанину келью, а чем уж они там занимались, Бог весть. Олегу Иванычу то не интересно.

Гораздо интереснее расколоть двух паразитов-стражников. При этом еще нужно не позабыть и о писце в красном кафтане. Выяснил уже Олексаха, что тот на Запольской делал? Ладно, это и потом успеется.

Олег Иваныч мигнул дьякам. Те по-быстрому вышли.

— А тебя, Онуфрий Елисеев, я попрошу остаться…

Олег Иваныч старался придать голосу приличествующую случаю серьезность. Мысленно — Мюллер и Штирлиц.

Глаза у Онуфрия беспокойно забегали.

— Грамоте обучен, сын Елисеев?

— Малость самую.

— Ну, раз малость, тогда и записывай, Онуфрий.

Олег Иваныч усадил Онуфрия на лавку, поставив позади него двух вооруженных воинов в блестящих кольчугах и пластинчатых нагрудниках-панцирях.

— Сначала пиши вопрос. Когда и при каких обстоятельствах ты, Онуфрий Елисеев, получал от корчмаря Явдохи деньги? В каких размерах?

Онуфрий дернулся:

— Никакого Явдохи не знаю!

— Не знаешь? Тогда пойдешь в поруб, будешь там гнить и думать… Знаешь, о чем?

— О чем?

— О том, почему ты сидишь, а твой напарник, дядько Кузьма, преспокойно пьет винище на Загородцкой!

— Так он, змей…

— Вон, почитай, что он про тебя пишет!

Олег Иваныч вытащил из стоявшей на подоконнике шкатулки грамоту, недавно сотворенную Гришаней от имени стражника Кузьмы.

— Чы… Чи… — захлопал губами Онуфрий.

— Чистосердечное признание, — помог ему Олексаха. — Дальше честь?

— Чти, — обреченно кивнул Онуфрий.

А с Кузьмой так легко не получилось. Или он предчувствовал что-то, или точно знал, что никаких грамот Онуфрий собственноручно написать не способен — не по плечу ему такой научный подвиг.

Сломался только через три дня, после очной ставки с напарником, уже соответствующим образом обработанным.

Кузьма пытался, конечно, кое-что Онуфрию объяснить. Да Олег Иваныч не дал и рта раскрыть. В том-то и состоит искусство проведения очной ставки: позволять говорить только тому, кому нужно, и только то, что нужно по делу. Кто этим искусством овладел, тот следак. А кто нет — тот так, погулять вышел.