Час ноль

Обычно после ужина Кранц еще немножко сидел за столом, или, когда со стола все уже было убрано, они рассаживались полукругом возле очага. Теперь, как правило, он сразу после ужина уходил наверх в свою каморку. Так долго продолжаться не могло, это понимали все, и больше всего страдала из-за этого Альвина. Но куда ей было деваться с детьми?

Поначалу Эвальд еще что-то спрашивал, проверял уроки у детей — неловкие попытки преодолеть молчание, которое воцарялось сразу же после ухода брата. Но в один прекрасный день он начал просто ухмыляться.

Эвальд Кранц ухмылялся, как только его брат уходил из кухни. Он ухмылялся и тогда, когда брат в кухню заходил. Ухмылялся, когда тот что-то говорил. И ухмылялся, когда брат молчал. А как-то вечером, когда все молча ели перловый суп, спросил ухмыляясь сидящего напротив брата:

— Ну, как там ваши правительственные дела?

Кранц положил ложку и вышел. Быть может, ситуацию еще удалось бы смягчить, прояви он в этот миг хоть немного юмора. Но и то вряд ли. Он или я, как будто бы решил Эвальд Кранц. Для нас обоих здесь нет места. Очевидно, он ощущал в себе достаточно сил, чтобы выиграть поединок, который был неизбежен. Конечно же, все его уговаривали, Альвина, мать, сестра, но он никого не слушал. Это касалось только его и брата.

Однажды вечером, они как раз ужинали, зашел Улли. Посоветоваться насчет сломанного вала строгального станка.

— Присаживайся, — сказал Кранц. — Ты ужинал?

Улли присел. Да, он ужинал. Женщины принялись убирать со стола. Улли хотелось получить совет и скорее уйти. Присутствие Эвальда было ему как-то неприятно. Словно бы им двоим было что скрывать от Кранца.

Но ведь это в самом деле так, подумал вдруг Улли. Кранцу и правда не следовало слышать того, что рассказывал его брат. Теперь Улли считал, что и он не должен был его рассказов слушать.

Это случилось на прошлой неделе. Улли сгружал дрова. Эвальд Кранц остановился рядом и начал вдруг рассказывать. Он рассказывал о России.

В этом ничего необычного не было. Война делалась главной темой у всех, кто возвращался с фронта. Особенно те, кто вернулся из России, стремились об этом рассказывать как можно подробнее. Если верить их рассказам, то они превосходили русских во всем, показывали чудеса организованности, умение учитывать обстановку, стойкость и отвагу. Улли давно уже перестал спрашивать, как же так получилось, что герой, повествующий о своих подвигах, сидит сейчас здесь, а не в Москве или Ленинграде. Он наизусть знал и те объяснения, что следовали обычно за этим вопросом.

Да, кабы соломки подложить, думал он про себя.

Так можно было думать, но не говорить вслух, ибо в этом вопросе все герои проявляли повышенную чувствительность. Так что Улли предпочитал просто слушать. Однако, когда рассказывал Эвальд Кранц, а рассказывал он примерно то же, что и все остальные, — как взрывались танки, взлетали на воздух орудийные расчеты, дома превращались в груды камней, как падали под огнем пулеметов первая, вторая, третья шеренги русских солдат, как громоздились горы трупов, — Улли бывало жутко от увлеченности, с какой он все это слушал. Ибо Эвальд Кранц рассказывал по-другому. С ненавистью.

В первый раз Улли еще не осознал этого по-настоящему. Только когда через несколько дней Эвальд Кранц снова подсел к нему (Улли как раз чистил крольчатники), Улли понял, что происходит что-то неладное. Этот человек больше не замечал его. Он все еще стрелял. Был весь внимание. Лежал за пулеметом, сметая ряд за рядом людей в землисто-коричневой форме, которые по колено в снегу карабкались вверх по склону. Он стрелял длинными очередями. Это ведь были животные. Способные выжить и при сорока градусах ниже нуля, питаясь разве что горстью семечек. Монголы. Азиаты. Не дорожащие собственной жизнью. Славяне.

А ведь он до сих пор их боится, подумалось вдруг Улли. Должно быть, они нагнали на него страху.

Но кажется, он ошибся. В следующий раз Эвальд Кранц рассказывал уже совсем другие истории. О примерах дружелюбного отношения местных жителей. Они делились с ними последним куском хлеба. О старухе на печке под одеялом. Об иконах. О людях и животных в одном помещении. А когда его ранило в первый раз, спасли его русские женщины. От деревни, которую они заняли, почти ничего не осталось. Но их все-таки отбросили. Он же остался лежать неподалеку от деревни. А вечером пошел снег.

— Пусть бы оставили меня подыхать! — выкрикнул он вдруг. Но женщины отнесли его в избу, полуразрушенную, отнесли его в тепло, перевязали, дали поесть.

— Этого никто не поймет теперь, — сказал Эвальд Кранц.

Зато потом: когда стемнело и нашим нужен был свет, они выстрелили из ракетницы по соломенной крыше. И сразу стало светло. А женщинам пришлось как можно быстрее выбираться из дома.

— Почему они не оставили меня лежать там? — снова крикнул Эвальд Кранц. — Почему не добили? Это было бы понятно.

Теперь Улли уже не был уверен, чего же боялся этот человек. Чего-то он боялся, это ясно, но Улли уже не был уверен, что боялся он русских. Но чего же тогда?