Час, когда придет Зуев

Они уронили на пол несколько вымпелов и кубков, напугали морских свинок и чуть не отломали ножку от Любочкиного стола. Но ничто не помешало их грешному уединению. Единый в трех лицах Ильич, потрясенный кощунством, не выпрыгнул из портретных рам, и все бы обошлось благополучно, если бы ученик шестого класса Федя Косенок, двоечник, забияка и любитель тискать пополневших одноклассниц, случайно не подсмотрел в окно, чем занимаются его наставники в перерывах между воссеванием разумного, доброго, вечного. Федя не столько удивился, сколько восхитился увиденным, немедленно помчался поделиться новостью с корешами и в итоге раззвонил о своем наблюдении по всему поселку. Помощников в этом увлекательном деле у него отыскалось с лихвой. Сенсации Федя не произвел, но создал совершенно нештатную ситуацию. Главное заключалось даже не в самом факте, который из общего течения поселковой жизни не слишком-то выбивался, а в том, что источником скабрезной сплетни стал ученик, притом далеко не из лучших и не из тех, кого легко заставить прикусить язык.

Два дня старшая половина педколлектива хмурилась, а младшая ухмылялась. Любочка немедленно опять скрылась на больничном. Ходили слухи, что ее отец, уязвленный молвой, рассвирепел, подвыпил и не на шутку пустил в ход кулаки. А на третий день Лобанова вызвала к себе Евгения Петровна.

В просторном, но несколько обшарпанном кабинете Сергей присел к директорскому столу, отчаянно взглянул в лицо насупленной руководительнице. Евгения Петровна не выдержала и отвела глаза.

Директорша переложила авторучку с места на место и, избегая встречаться взглядом с Лобановым, начала без всякого предисловия:

— Вы, Сергей Николаевич, понимаете, надеюсь, что сей знаменательный факт я скрыть не могу, даже если бы и хотела. Он известен всем. Вы у нас не на лучшем счету. У меня есть недоброжелатели. Найдется кому довести до сведения… Но я и не собираюсь ничего скрывать, так как надеюсь и дальше считать себя педагогом.

Вы также должны понимать, что главное не в родителях, а в детях. Родители здесь такие, что чересчур и не озаботятся. А вот детям смотреть в глаза, не приняв никаких мер, я не смогу. О моральных аспектах и учительской этике я говорить не стану. Думаю, вы прекрасно понимали, что делали. Мне жаль эту дурочку. Вы-то в любом случае уедете, а ей здесь жить. Неглупая девушка, в пединститут готовилась. Теперь в поварихи пойдет или дояркой на ферму. А вы… Уничтожать я вас не собираюсь, но готовьтесь к закрытому педсовету.

— Я на ней женюсь, — заявил Лобанов.

Евгения Петровна усмехнулась:

— Желаю счастья. Но это ничего не меняет. Ясно же, что ни вам, ни ей в этой школе работать нельзя.

— Любочку вы могли бы и простить. Она любит свою работу. В отличие от меня.

Евгения Петровна подняла брови.

— Почему именно ее? По-моему, в происшедшем вы виноваты одинаково. А насчет любви к работе… Странная какая-то любовь. И вообще, при чем тут прощение? Я что, с вами личные счеты свожу? — Она вдруг покраснела.

Лобанов видел, как трудно дается Евгении Петровне ее начальственный тон, и догадывался, что ей гораздо больше хочется вскочить и отхлестать его по поганой, бесстыжей… желанной физиономии. Она торжествовала и мучилась одновременно. Но мучилась — больше.

«Ну что ж, вот и решение всех проблем», — подумал Сергей и вдруг спросил совершенно неожиданно для самого себя:

— Евгения Петровна, можно я зайду к вам сегодня вечером?

— Куда? Зачем? — вскинулась директорша. Но она поняла, что он имел в виду, и скрыть это ей было не под силу.

— К вам домой.

Глаза Евгении Петровны под его взглядом метались, не находя укрытия. Лобанов понял, что сейчас действительно рискует схлопотать по морде в придачу к порочащей статье в трудовой книжке, и ужаснулся собственной нахальной дурости.

Но по морде он не схлопотал. Он увидел изменившееся до неузнаваемости, постаревшее и какое-то затравленное лицо директорши, которая, конечно же, сознавала, как чудовищно он унижает ее сейчас.

Она была бесплодна, и за это муж бросил ее лет пятнадцать назад, а превратиться в бессовестную, разгульную администраторшу ей не позволил характер… Но дело, конечно, было не в этом. Только многие годы спустя Лобанов понял, как была одинока и как любила его эта немолодая и несчастливая женщина.

Евгения Петровна сказала без выражения:

— Да, приходите. Часов в восемь.

Сергей хотел что-то добавить, обозначить хоть какую-то формальную причину своего визита, но еще раз глянул на директоршу, прикусил язык, поднялся и вышел.