Час двуликого

— Зачем вы здесь, Митцинский? — бледнея, шепотом спросил Челокаев. — Вот эдакую арифметику трусов я уже слышал в Тифлисе ив Париже.

— Я уверяю, князь, — резко перебил Митцинский, — подреза́ть жилы активистам и спускать курок куда заманчивей и проще политической стратегии борьбы. Все ваши торговцы и дворяне для большевиков — лишь банда контрреволюционеров. Но если поднимется крестьянин, ради которого Советы заварили кашу, — вот это оплеуха на весь мир, от которой невозможно оправиться. Сколько у вас крестьян-повстанцев? Да-да — тех самых хамов! Сколько?

— А вот это уже по вашей части — з-завлекать хама. Тут нужна родственная душа, а меня увольте.

— Вы забываетесь, князь! — Митцинский встал, ощерился.

— Господа! — тревожно вскинулся Реуф-бей.

— Я не з-забываюсь! — горячечно заикаясь, выдохнул Челокаев. — С меня достаточно обезьяньей политики его братца Османа. Сидеть на чеченских хребтах и наблюдать за боем тигров в долине — что может быть забавней и безопаснее?

Митцинский засмеялся — трескуче, сухо.

— Ч-что означает ваш смех?

— Возьмите себя в руки, князь, — холодно сказал Митцинский, — вы бесспорно национальный герой. Но о серьезном с вами говорить рискованно, пока вы не дадите слово, что все сказанное здесь не станет достоянием других.

— Я... убью вас! — задыхаясь, сказал Челокаев, взявшись за кинжал. — Клянусь богом: еще одна мерзость из ваших уст — и я...

— Господа! Князь! Омар-хаджи! — помертвел Реуф-бей, с ужасом покосился на беседку.

— Вы меня не поняли, князь, — усмехнулся Митцинский, — речь идет о своеобразии манер в вашей боевой группировке. Вы ведь отчитываетесь обо всех контактах перед вашими «шепицулта кавшири», не так ли?

Челокаев молчал, ненавидяще косил глазами.

— Господа, сядьте, прошу вас! — оправился от пережитого и подпустил металла в голос Реуф-бей. Челокаев медленно опустился на скамью.

— Я не могу рисковать делом брата. Я должен быть уверен, что все сказанное о нем здесь останется между нами.

— Князь, Митцинский прав, — блеснул очками Реуф-бей и тонко, неприметно улыбнулся: горячих лошадей осаживают шпорой и хлыстом.

— Мне не пристало что-либо таить от братьев моих по борьбе. Единственное, в чем могу уверить, я доверяю им больше, чем себе, — подрагивал ноздрями Челокаев.

— Тогда наш разговор не может состояться. — Митцинский откинулся на резную спинку, сцепил руки на колене.

— Признаться, он мне стал надоедать, — жестко усмехнулся князь. Встал: — Прощайте, господа, приятной вам беседы, красивых изречений. А нас дела ждут. — Пошел к выходу, струнно натянутый, играя гибкой талией. Реуф-бей не окликнул, смотрел вслед исподлобья. Ничего, не велика утрата — уходит пешка с кинжалом, каких сотни.

У прохода в подстриженных кустах Челокаев остановился, крутнулся бешено назад, блеснул оскалом зубов:

— Плевать мне на Европу и на словоблудие ее! Нам Грузию надобно поднять не хартиями — делом! И я клянусь вам, мы это сделаем к Мариамобе! Запомните — Мариамоба, грузинский праздник! А опоздавших к делу мы и к столу не пустим, в шею, в рыло всю запоздавшую Европу! Так что поторопитесь, господа! — Ушел.

Митцинский дернул щекой, сказал усмехаясь:

— Вы знаете, как Осман его назвал при первой встрече? Всадник без головы. Слепец на лошади, маньяк резни. — Омар встал, выгнул треугольником бровь. Из запавших глаз хищно блестел острый взгляд. Заговорил, ощерив в твердом оскале зубы: — Господа! Князь прав в одном: больше медлить нельзя. Но не Грузию следует поднимать. Она обречена без поддержки Северного Кавказа. Через Кавказ на помощь осажденному русскому гарнизону в Грузию двинется большевистская армия. Я получил письмо от брата. В Чечне и Дагестане к восстанию готовы... — Он сделал паузу и выдохнул звенящим голосом: — девяносто тысяч!

Хвост суки Лейлы дернулся и заколотил по мраморному порогу. Президент, выдернув из-под ее морды сапог, подался всем телом вперед. Пальцы его вошли в шелковистый мех на шее собаки, крутили на ней колечки. Лейла потянулась, зевнула, обдав президента прогорклым запахом псины.

— ...И эти тысячи — не голубая кровь. У них каменные мозоли на руках, буйволиное упрямство и единая вера, перченная фанатизмом. Это — так называемый народ. Идти против него Советам — значит начинать гражданскую войну на Кавказе. Едва ли они решатся теперь на это.

Омар Митцинский торопился, дожимал. Вот-вот свершится то, ради чего покинул родину, скитался, унижался, карабкаясь по ступеням к немыслимым вершинам халифата.

— Настало время, господа. Решайтесь. Брат ждет реальной помощи оружием, деньгами, военными советниками. Он приглашает наблюдателей к себе: Европа должна увидеть его силы своими глазами, убедиться в грозной реальности происходящего.

Реуф-бей молчал. Снял пенсне, стал протирать его платком. Тишина давила осязаемой плотностью на плечи. Наконец сказал:

— Я доложу вышеизложенное президенту. — Поднялся, склонил голову.

Митцинский и Фурнье оторопели — их выпроваживали. Направились к выходу. На кителе Фурнье оскорбленно ежилась складка между лопатками. Реуф-бей усмехнулся, спросил вдогонку: