Час двуликого

Первому

Довожу до вашего сведения, что сегодня ночью было произведено покушение на Султана Бичаева. Бичаев рубил дрова у себя под навесом при свете фонаря. Стреляли со стороны улицы. Пуля легко задела левое плечо Бичаева. Он тут же развернулся, бросил через плетень топор в темноту. Говорит, что в кого-то попал. Но когда выбежал на улицу, там никого не было. По аулу идет хабар — это месть за уход из банды и агитацию, чтобы являлись с повинной в ЧК.

Бичаев говорит: назад в банду не вернусь. Аул возмущен, настроение одно: пора покончить со зверствами Хамзата и Асхаба. Часть людей откололись от банды, идет хабар, что готовы явиться с повинной, кто — узнать не удалось.

Продолжается приток мюридов к Митцинскому. По непроверенным сведениям тоба на верность ему дали уже более трехсот человек, среди которых есть горцы из других аулов и Дагестана.

Откуда-то пришло несколько подвод с продовольствием. Организована кормежка паломников, прибывших поклониться могиле отца Митцинского. Многие из них становятся мюридами. Пускают во двор на поклонение в определенные часы: от трех до пяти. Остальное время двор закрыт. Узорчатая кладка ограды из кирпича переделана, бывшие в ней украшения-бойницы теперь заложены камнем Калитка из штакетника заменена на другую: дубовую, массивную. Во дворе никаких изменений не замечено.

Излагаю один странный хабар. Один из религиозных аульчан проговорился в своем кругу: мулла Магомед дал ему камень, велел идти по горам, искать место, где много таких камней. Мулла якобы сказал: камень этот святой и место, где их много, тоже святое, кто пробудет там целый день — попадет в рай. Камень странный — рыжеватый, с темными вкраплениями. Такое же задание получили другие религиозники, но камни у них другого цвета. Между получившими задание от муллы идет жестокий спор: чей камень самый святой? Разгадать эту загадку пока не могу, поэтому сообщаю ее без соображений.

Больше интересного сообщить не имею.

Шестой.

27

Митцинский еще раз перечитал письмо Омара, доставленное вторым визитом Драча, спрятал в карман. Мулла Магомед ждал. Митцинский придвинул к нему вареную баранину, лепешки, чай. Подумал: «Мерзость. Все... поистине все в нем мерзко».

Мулла ел, облизывая пальцы. Лицо — рыхлое, одутловатое, в черных точках угрей. Митцинский сидел, откинувшись в угол. Свет лампы падал на муллу. Лицо Митцинского, загороженное от света спинкой стула, было сумрачным, брезгливым, сливалось с желто-бордовым фоном бухарского ковра.

Мулла оторвался от еды, прикрыл глаза. Блаженство бродило по его лицу.

— С некоторых пор у меня неважно с памятью. Ты поможешь восстановить наши диалоги? — спросил Митцинский.

— Конечно, Осман, — перевел дух мулла, высматривая на блюде кусок пожирнее.

— На первом заседании меджлиса вы сказали мне: ты образован, умен, знаешь обычаи и законы орси. Так?

— Верно, — согласился мулла. Облюбовал баранью лопатку.

— Вы сказали: мы растеряны и разобщены, нам все труднее бороться с ними. Это так?

— Так, Осман, — промычал мулла с набитым ртом.