Час двуликого

«Дмитрий Якубович! Памятуя о нашем с Вами фронтовом пути, зная Вас как храброго, преданного династии офицера, сочувствуя Вам, пережившему зверства и ужас плена у красных, я не сомневаюсь, что дух Ваш не сломлен, а преданность России не угасла.

Я эмигрировал, нашел могучих покровителей в лице наших союзников — англичан и французов. По поручению генштабов Антанты занят формированием и обучением войсковых соединений в Константинополе. Здесь копится грозная сила, которая в скором времени станет оплотом нашего Дела. С нами турецкий Халифат.

Но дело освобождения России должно коваться двусторонне, чтобы Советы оказались между молотом и наковальней. Из достоверных источников мне известно, что формируются и тайно обучаются повстанческие отряды на территории Грузии и всего Кавказа. В Чечне этим занят мой брат Осман Митцинский, штаб которого находится в Хистир-Юрте.

Вам надлежит явиться к нему. Он знает Вас с наших слов как храброго одаренного военспеца, поэтому встретит Вас и Ваш талант кадрового офицера с подобающим уважением.

Вахмистр Драч, передавший это письмо, — наш связник.

С товарищеским приветом,

полковник Омар Митцинский».

— Мне надлежи-и-ит... — вслух повторил Федякин, ощерился.

— Что? Виноват, ваше благородие, прослушал, — поперхнулся Драч, оторвавшись от кружки.

— Ничего-ничего, вахмистр. Насыщайтесь. Давайте-ка мы голову распечатаем, — сказал Федякин и бросил письмо в костер.

Драч придвинул поближе голову сома и ножом стал крошить, отделять мясо от костей. Ели в молчании, сочилось жиром белое соминое мясо.

— Мне надлежит явиться... — еще раз протяжно выцедил Федякин, откинулся на полушубок.

Робко проклюнулась в просвете между ветвями первая звезда.

— Вот что, братец, я сосну, а ты сделай одолжение, разбуди через часок. Договорились? — обессиленно попросил он.

— Сделаем, ваше благородие, — торопливо утер губы Драч. Помедлил, виновато напомнил: — Господин полковник, велено мне с ответом явиться.

— Будет и ответ. Ты ешь, ешь, — сонно протянул Федякин.

Блаженно качало его на волнах усталости, проваливался все быстрее в теплую, бездонную черноту.

Ровно через час, пробудившись от осторожного прикосновения Драча, стремительно приподнялся Федякин и, глядя чистыми со сна глазами, сказал с сонной хрипотцой:

— Передай тем, кто тебя послал, что дел у меня невпроворот. Что мне надлежит... что надлежит мне вот этого сома домой унести, мать накормить, забор поставить, помидоры посадить, хоть и запоздал я с этим, крышу починить также надлежит мне. Да и на рыбалку я не прочь походить. Жить надлежит мне, — жестко закончил полковник.

— Ваше благородие, — ошарашенно моргал Драч, — трошки погодите... это как же я передам про забор и помидоры?

Крякнул Федякин, взваливая выпотрошенную тушу сома на плечо, шатнулся, но устоял. Подобрав удочку, ведро, зашагал по тропинке, твердо втыкая каблуки в податливый лесной чернозем.

— Жить надлежит мне теперь, а не кровь людскую лить. Так и передай! — вынесся к Спиридону звенящий, накаленный крик из темноты.

18

Князь Челокаев был красив. Он сидел на тахте кунацкой, застланной ковром. Все, что делал князь, тоже было красиво. Он вздергивал смуглую, чисто выбритую губу. Обнажались сахарно-белые зубы. Челокаев приближал к ним шампур с горячим шашлыком и легонько прихватывал крайний кусок. Затем он изящно тянул шампур вбок и немного вниз. Мизинец правой руки был при этом на отлете — так ведет смычок скрипки мастер скрипач.

Митцинский любовался Челокаевым, они были одни в кунацкой.

Хорошо прожаренное мясо оставалось у Челокаева в зубах. Он смыкал губы, и там, в темной полости чистого рта, зубы стискивали мясо. Челокаев прикрывал глаза и вслушивался в таинство происходящего у него во рту. Митцинский почти физически начинал ощущать, как стекает по горлу Челокаева горячий, острый, с кислинкой мясной сок.

Запив мясо глотком сухого вина, Челокаев продолжил беседу: