Час двуликого

— Скажите, Сонюшка (Рутова вздрогнула), вы смогли бы... убить меня... выстрелить в упор... глядя в глаза...

— Что с вами?

— Не надо, не принуждайте себя.

Митцинский откинулся на спинку кресла. Долго молчал, глядя широко открытыми глазами поверх стены в туманную, крашенную розовым хмарь, что висела над горами. Наконец, сказал:

— В телеграмме упоминалась фотография Омара.

— Да, пожалуйста. — Рутова достала из кармана, подала фотографию. Митцинский долго вглядывался в нее.

— Какое странное лицо. В нем есть что-то загнанное, неприятное... а он добр и мягок по своей сути.

— Лицо человека, долго не видевшего родину и задержанного перед самым домом.

— Да-да, конечно, — задумчиво сказал Митцинский. Перевернул фотографию. К оборотной ее стороне был подклеен листок. На нем стояло: «Жду». Подпись. Число.

— У вас что-нибудь вызывает сомнение?

— Это его рука.

— Ну, я покидаю вас, Осман Алиевич. Моя миссия закончена. Я как могла смягчила ее. Именно потому и напросилась сюда, как женщина. Всего вам доброго, ждем завтра в ревкоме.

— Нет.

— Простите...

— Вы останетесь здесь.

— Не понимаю.

— Ахмедхан! — позвал Митцинский.

Бесшумно открылась дверь мазанки, выставился мюрид — угрюмый, заспанный. Застегнул бешмет, направился к ним, загребая ступнями.

— Вы с ума сошли, — сказала Рутова.

— Ахмедхан, я поручаю тебе эту даму, запри ее в своей сакле, оставь еду.

— Вы отдаете себе отчет? Не боитесь осложнений с ЧК, ревкомом?

Митцинский встал, отвернулся. Заложил руки за спину. Сказал тяжело, через силу:

— Че-ка... рев-ком... звуки. Бессмысленный писк в глубинах вечности... плесень на теле нации. Разве может нетленный дух веры, которому я служу, бояться осложнений с плесенью? Идите, Софья Ивановна. Всего сутки ожидания в относительном комфорте. Это не страшно, если чиста совесть. Но если нечиста... — не договорил, ушел.

На него смотрели пятеро в это раннее утро: Федякин — через темное, мерцающее стекло, Ахмедхан и Софья — со двора и Фатима с немым — из огорода. Фатима повернулась, дернула немного за рукав, он словно врос в черную, узкую тропу посреди пашни, лицо его болезненно подергивалось.

День прошел в продолжении торжества. Лишь сейчас, спустя сутки, осознал Митцинский, какой необъятной оказалась удача. В нее не верилось до последнего дня. И она наконец явилась, как искупление всех обид и унижений, что терзали, подтачивали волю последние пять лет. И даже мысль о задержании брата (об этом уже знал весь двор) не могла притушить пронзительного, хмельного счастья.

Но уже к вечеру мысль о брате стала возвращаться к нему все настойчивее. Он стал сопоставлять, анализировать и не мог от этого отвязаться.

К ночи Митцинский был почти уверен, что его зовут в город для ареста. Но это почему-то не испугало. Настал его час.

«Не посмеют! — с закипающей яростью подумал он. — Поеду». Он въедет в ревком уже не тем двуликим, кому надо хитрить, изнемогая от тяжести поединка с Быковым, — он поедет насладиться его бессилием, поедет на белом коне. В город явится неприкосновенный, духовный властитель Кавказа, за спиной которого халифат. Даже если Быков что-то разнюхал о его тайной деятельности, у него нет столько улик, чтобы замахнуться на имама. Их не может быть — таких улик!

Но грузина не мешает прощупать и припугнуть.

Митцинский вызвал Гваридзе, сказал сухо, спокойно:

— Георгий Давыдович, вам лучше во всем признаться. Еще не поздно.

— Я не понимаю.

— Понимаете, голубчик, все понимаете. Вы явились ко мне из ЧК.

— Ах даже так?

— Не надо ерничать, Георгий Давыдович. В другой день я мог приказать Ахмедхану допросить вас. Вы бы лопнули в его руках, как гнилой орех. Но не хочу омрачать торжества. В пакетах, что вы отправили со связными, наверняка какая-нибудь гадость, не так ли? Вы ушли из-под контроля, воспользовались событием. Я послал вдогонку за связными. Пакеты не попадут в Тифлис и Константинополь без проверки. Так что у вас есть еще время сознаться. Потом будет поздно.

— Значит, оружие, которое я вам передал, это подарок чекистов?

— Знаете, это — идея. Здесь у меня единственный слабый пункт. В самом деле, почему бы чекистам не пожертвовать оружием для вашего прикрытия?

— У вас чудовищная фантазия! — резко сказал Гваридзе.

— Вот видите, вы испугались. Ахмедхан! — крикнул Митцинский. Тот появился у порога.

— Я слушаю, имам.

— Я поручаю тебе этого господина. Если не явлюсь завтра из города к трем часам, ликвидируешь его вместе с дамой. Посади их вместе. Затем дашь сигнал к восстанию, но не раньше трех часов.

— Имам, я остаюсь здесь? Ты едешь один?

— Я еду один.

— Осман! — крикнула из другой комнаты Алиева, распахнула дверь. Она не вытирала слез, смотрела на Митцинского умоляюще, требовательно. — Я поеду с тобой!

Он с удивлением понял, как сильно любит его эта женщина.

— Хорошо, моя девочка, ты поедешь со мной. Закрой дверь и выйди во двор.

— Послушайте, господин Митцинский, — болезненно морщась, сказал Гваридзе, — может, хватит дешевого фарса? Какой-то болван канцелярист надумал ввести анкету для реэмигрантов, а вы накрутили в своем воображении черт знает что!