Час двуликого

— Скажи, грузин, — медленно повернулся к нему Шамиль, — когда мать тебя родила, первый раз грудь дала, разве думала она, что ее сын будет когда-нибудь у костра, как связанный баран, лежать? Нет, не так она про тебя думала. И моя мать не знает, что я тебя сейчас сторожу, а потом в расход пущу. Не такой жизни хотели они для нас.

— А зачем меня в расход пускать? — вкрадчиво спросил Сулаквелидзе.

— А ты подумай. Ты, грузин, гордый, говорить со мной про того, кто из Тифлиса идет, не захочешь. Так я рассуждаю?

— Правильно рассуждаешь, молодец, — похвалил Сулаквелидзе.

— Ну вот. Оставлять тебя одного я не имею права, вдруг удерешь. А нам к своим наверх топать надо. Видать, у них неувязка с князем получилась. А куда тебя девать? Одно остается — в расход, — задумчиво подытожил Шамиль.

В темноте зашуршали, осыпаясь, камни на склоне, раздались торопливые шаги. К костру подошел Аврамов. Позади, чуть поотстав, показалась Рутова.

— Где место встречи? Пароль?

Сулаквелидзе позвал:

— Подойди ближе. — И, глядя в бешеные, мерцающие глаза Аврамова, сказал: — Наклонись, генацвале, дай плюну. Ты такой раскаленный — плевок зашипит! — И мстительно захохотал, разевая черный провал рта.

— Ты смотри, какой нам веселый грузин попался! — тихо изумился Аврамов. — А ты? Ты тоже шутки с нами будешь шутить? — обратился он к Шалве. — Пароль, место встречи?! Будешь говорить? Ну дело твое. Нам с тобой недосуг, господин хороший.

И, глядя прямо в глаза охваченного ужасом Шалвы, сказал:

— В расход!

Нагнулся, разрезал веревку на его ногах.

— Встать! — Вынул наган.

— Я не знаю! Я ничего не знаю! — крикнул Шалва. — Знал все князь! Мы четверо должны в полночь встретить кого-то на перевале! Остальное мне неизвестно, клянусь вам!

— Что еще? — Аврамов поигрывал наганом. — Вспоминай, ваше благородие. Сам понимаешь, нам тебя, бесполезного, с собой тащить накладно будет. Так что поднатужься, принеси пользу.

— Перед уходом сюда мне показалось, что князь что-то зашил...

— Замолчи! — крикнул Сулаквелидзе.

— Говори! — приказал Аврамов.

— ...Показалось, что князь что-то зашил в бешмет.

— Показалось или зашил?

— Он взял иголку с ниткой, потом вышел.

Аврамов кинулся в темень, Шамиль вскочил, побежал за ним.

Они нашли в бешмете Челокаева картонный треугольник с зубчатой гранью. Вернулись к костру. Аврамов сказал Шалве:

— Идем. Ты будешь четвертым. Предъявишь эту штуку сам. Если есть пароль, кроме этого, и ты мне не сказал, — первая пуля твоя, ваше благородие.

. . . . . . . . .

На перевале мела поземка. Невидимая в ночи снежная крупа нещадно секла лица. Зябко, угрюмо маялись четыре фигуры среди каменного черного хаоса. Самого молодого оставили внизу сторожить связанного Сулаквелидзе и присматривать за стадом, которое нужно было вернуть хозяину.

Шалву давно неудержимо трясло.

— Что, цыганская дрожь пробирает, ваше благородие? — осведомился Аврамов. — Потерпи, работа у нас такая.

Осекся, прислушался. Сквозь посвист поземки слабо донеслись шаги. Трое появились из темноты внезапно, бесплотными духами, остановились поодаль. Аврамов вгляделся до рези в глазах. Гости сгрудились в пяти шагах — молчаливые, неразличимые в ночи, едва улавливалось движение в той стороне. Аврамов подтолкнул Шалву, выцедил в самое ухо:

— С богом, ваше благородие. Под тремя дулами вы, не советую забывать. И по-русски, по-русски все, господин хороший, чтобы мы в курсе были.

Шалва сделал шаг, другой, чувствуя затылком, спиной нацеленные стволы, сказал:

— Гамарджоба...

— Где князь? — отрывисто спросили из темноты.

— Внизу, ждет в избушке. Днем шатались там двое подозрительных, князь решил на всякий случай сам проследить, нас послал наверх.

«Молодец, жить хочешь», — похвалил про себя Аврамов. Шалва достал из кармана треугольник с зубчатой гранью, протянул прибывшим. Гости сгрудились. Вынули вторую половину треугольника, приложили к поданной Шалвой. Зубцы вошли друг в друга, слились плотно, без зазора.

— Слава богу! — выдохнул один из прибывших. — Гамарджоба, дорогой! — Обнялись.

Спускались в желтоватой полутьме. Тучи на миг выпускали луну, снова заглатывали ее холодной утробой, неслись плотной завесой вдоль хребта, цепляясь за острозубые пики.

Гостя вели Шамиль и Софья, молчаливо и плотно зажав с боков. Неловкий, худой, он то и дело оступался, сдавленно мычал, истерзанный дорогой.

«Не ходок, — молчаливо определил Аврамов с первых шагов, — намытаримся при спуске». Сам он опекал Шалву. Чувствовал — испереживался грузин за трусость свою, не наделал бы беды.

Ночная тропа ныряла под скалы, выкручивала камнями ступни, жутко щерилась невидимыми трещинами. Гость сунулся было с вопросами к Шамилю, Софье. Натолкнулся на молчание. Что-то спросил по-грузински Шалву. Тот ощутил ствол аврамовского нагана под ребрами, буркнул что-то односложное, поскольку не спуск пошел — сплошная мука.