Чары

– Посетители вскоре снова зачастили в ресторан – они знали, что всегда найдут там прекрасную кухню и обслуживание было, как всегда, отличное. Да потом, по мере того, как росла уверенность в себе Гастона, он научился делать свою внешность более респектабельной. Он принял вид и тон некоей насмешливой свирепости, которая стала частью его имиджа. Публика даже была в восторге.

– Так вот почему он не взял денег, – сказала Мадлен. – Он сказал мне, что обязан тебе. Я решила, что это денежный долг – но это гораздо больше.

– Да нет, это все пустяки – просто шанс. У Гастона есть мужество.

– Конечно, – согласилась Мадлен, но думала она уже совсем о другом. Она испытывала трепет – даже еще больший, чем перед конфирмацией. Она полюбила этого щедрого, доброго человека. Если б только ей не надо было заходить внутрь, думала Мадлен, когда они приближались к дому Люссаков. Если б только эта ночь никогда не кончалась.

Они остановились.

– Что будет завтра! – подмигнул он, глядя вниз на нее. – Ты будешь такой замечательной горничной, какой не была еще никогда.

Он взял ее лицо в свои ладони.

– Вот увидишь, сначала ты что-нибудь расколотишь, а потом у тебя подгорит их завтрак.

– Я не готовлю – мне не дает мадам Блондо.

– Мудрая женщина, – с улыбкой заметил Антуан.

– Но я могла бы хорошо готовить.

– Очень может быть.

Мадлен посмотрела на него сонным взглядом.

– Мое лицо в твоих ладонях… Почему?

Его голубые глаза цвета моря были темными и глубокими.

– Жду.

Мадлен почувствовала, как по ее телу прошла дрожь.

– Нашего первого поцелуя.

Он помолчал.

– Можно?

Она кивнула, не в силах сказать ничего.

Он наклонился. Она почувствовала, как его губы, прохладные, мягкие и упругие, коснулись ее губ с такой нежностью, что на глазах у нее навернулись слезы. О-о, это было самое прекрасное ощущение на свете – она закрыла глаза и ответила на поцелуй, и его губы раскрылись; его рот был таким теплым и живым, и на какое-то мгновение их языки соприкоснулись легко, как ласка птичьего пера, и она стала слабеть, слабеть от счастья…

А потом он отстранился.

– И все это – лишь в одном поцелуе, – едва слышно проговорила она.

Антуан улыбнулся – его зубы блеснули белизной в темноте.

– И даже больше, – сказал он нежно и отнял руки от лица, а потом взял ее руку в свою и открыл ворота.

Наверху, у входной двери, он шепнул ей:

– Скажи им, что это я виноват в твоем опоздании – скажи им, что больше такого не случится… просто нам нужно столько времени, чтобы лучше узнать друг друга, чтобы быть вместе.

– Но как же нам быть? – неожиданно Мадлен встревожилась. – Ведь иногда ресторан не закрывается до двух? Как же нам быть?

– Net'en fas pas, chérie, – успокоил он ее. – У нас будет еще много времени, не волнуйся. Это ведь наш первый вечер – не последний.

– Наш первый поцелуй.

Выражение лица Антуана было радостным и решительным.

– И это только начало, – сказал он.

11

– Расслабьтесь.

– Я уже расслабилась.

– Да, как натянутая струна – да не волнуйтесь так.

– Но я волнуюсь из-за вас.

– Давайте начнем снова. Наклонитесь – направо. От талии. Теперь уроните голову, пусть все расслабится – как у тряпичной куклы. Теперь начинайте медленно – очень медленно – выпрямляться, спина, т-а-ак, голова – последняя. Теперь расслабьте плечи, встряхните ими легко – чтобы грудь тоже встряхнулась – так, хорошо, хорошо… А теперь дышите часто, как собака – не нужно так сосредотачиваться, просто дышите.

Мадлен сделала то, что ей велели.

– Теперь запомните, что поддержка должна идти из диафрагмы. Пусть ваше горло будет открытым – нужно достаточно пространства, чтобы выходил звук, без всякого усилия. И начинайте опять – ля ля ля…

Гастон вернулся к роялю, и начал опять – и так до бесконечности, все играя и играя гаммы. Мадлен чувствовала себя словно во власти какой-то безумной армейской муштры, но повиновалась, ненавидя каждую минуту занятий.

– Ля ля ля ля-я-я ля ля ля.

– А теперь ми-и ми-и ми-и…

И опять все по новой.

– Это ужасно, – говорила она Андрэ и Элен. – Я просто хочу петь, но мсье Штрассер заставляет меня повторять гаммы, опять и опять – пока мне просто уже хочется кричать.

– Но разве всем певцам не нужно распевать гаммы? – спросила Элен.

– Да, конечно, но не все же время, да еще и одни только гаммы!

– А что, он не дает тебе петь ничего, кроме гамм? – удивилась Андрэ.

– Ничегошеньки. Он заставляет меня делать упражнения на дыхание. Самое забавное – это когда он зажигает свечу и подносит ее к моему лицу.

– А это еще зачем?

– Чтоб быть уверенным, что я ее не задую.

– А как же тогда тебе дышать?

– Да пламя даже не должно колебаться! Ну, конечно, у меня оно мечется, как бешеное, а потом гаснет, и тогда мсье Штрассер или кричит, или, наоборот, становится очень-очень спокойным, что еще хуже.

– Ты хочешь сказать, что тебе даже нельзя дышать?

– Конечно, можно, Андрэ. Но певец должен сделать вдох, а потом так контролировать дыхание, что только крошечная струйка воздуха выходит наружу зараз. Штрассер говорит, что для звука вообще не нужен воздух.

– Кажется, все это жутко трудно.

– Еще бы, chérie! Очень трудно.

– Так почему ты не бросишь эту затею?