Чары

Мадлен, одетая в черное бархатное платье Эстель с глубоким вырезом оказалась под Новый год в компании торговцев антиквариатом, целым сонмом аристократов, актрис и плейбоев, смешавшихся воедино в уютной атмосфере vielle richesse.[56] За ней ухаживал какой-то восьмидесятилетний граф, увивался трижды женатый господин, разводивший лошадей, и на какие-то опасные полчаса новый парень Андрэ, семнадцатилетний юноша из золотой молодежи по имени Марк, жужжал вокруг Мадлен, со всем энтузиазмом пчелы, впервые вылетевшей на сбор меда. Но она избавилась от них грациозно и тактично, и держала Марка на расстоянии всю ночь. И хотя во многих отношениях она еще никогда так весело не проводила время, того человека, которого она хотела видеть больше всего, увы!.. здесь не было.

Она не могла выбросить Антуана Боннара из головы. Миновали праздники, и Мадлен попыталась окунуться в работу, но обнаружила, что видит его лицо везде, повсюду, что бы она ни делала – мыла, скребла, вытирала пыль или гладила – на каждой простыне и салфетке, на рубашке и блузе, которые она гладила, и всякий раз, как она думала о нем – а это было почти постоянно, – ее просто переполняло желание петь во весь голос, и Мадлен приходилось успокаивать себя, с еще большим неистовством принимаясь за работу.

Она три раза ходила в сад Тюильри, захватив с собой пакетики с хлебными крошками, но все было совсем не так, как в прошлый раз – то ли птицам были не нужны ее крошки, то ли просто она не была Антуаном, но они не приближались к ней. И она ни разу не видела Антуана.

– Может быть, я слишком молода, чтобы быть высокого мнения о себе, – сказала она Хекси на третий раз, когда уже направлялась к бульвару Осман, чтоб отвести туда таксу на попечение Ноя. – Может, мне нужно найти его ресторан – его Флеретт. Может, я должна пойти к нему.

Хекси, всегда бурно радовавшаяся прогулкам, сейчас уже устала и рвалась поскорее домой, в тепло, к своему обеду и собственному уютному креслу. Она бежала вперед, изо всех сил натягивая поводок, но все же основательно чихнула в ответ.

– Ной говорит, что я его едва знаю… и что мне не следует разговаривать с незнакомцами в парках… Но если это так, я бы никогда не познакомилась с Ноем и Эстель, не правда ли?

На перекрестке на рю де Риволи, такса решила, что теперь самое время взять ее на руки, и стала яростно скрести по ногам Мадлен, и та, как всегда, подчинилась.

– Тебе нужно на что-нибудь решиться, – указала себе Мадлен, глядя в умные глазки собачки. – В следующий выходной пойду я его искать или нет? Если ты согласна, что мне нужно пойти, лизни меня в лицо.

Такса лизнула ее нос.

– Слушай, ты такая умная собачка, ты это знаешь, Хекси?

Хекси лизнула ее в щеку. Окажись в этот момент рядом Ной, он бы обязательно заметил, что такса обожает лизать лицо почти так же, как свежеподжаренные куриные ножки – но его не было рядом.

Час спустя, когда Мадлен входила в дом, где жили Люссаки, она услышала скрип голыша во дворе позади нее, а потом мягкий спокойный голос.

Она обернулась. Это был он – Антуан стоял, облокотившись на железные ворота. Он выглядел совсем так же, как и в тот раз, словно он гулял по улицам все время, прошедшее со дня ее рождения – весь в черном, не было только его оливково-зеленого плаща, прямые темные волосы немного падали ему на лоб, и во рту была сигарета.

– Привет, – проговорила она, и сердце ее замерло.

– Я хочу послушать, как вы поете, – сказал он просто.

– Сейчас?

– Если это возможно, – он помолчал. – Можно? И не задумываясь и даже не оглянувшись, Мадлен пошла с ним из ворот на бульвар. Как и прежде, они шли рядом, по-прежнему не касаясь друг друга – его руки были в карманах, она безотчетно примерялась к его шагам, не осмеливаясь заговорить.

Они зашли в метро у Палаты депутатов и вышли наружу у Сен-Лазара, и за это время Антуан Боннар произнес всего несколько слов, просто брал ее под руку на перекрестках, пока они не дошли до дома на Римской улице.

– Где мы? – спросила Мадлен.

– Вы все сами увидите, – ответил Антуан. Он пошел впереди, когда они поднимались по ступенькам. А на третьем этаже он открыл дверь, и они оказались в танцклассе с зеркалами и станками по всему периметру зала и роялем, стоящим в его конце на возвышении.

– Дайте-ка мне свое пальто, – улыбнулся он, потом снял свой плащ, сложил его, и уронил его вместе с ее пальто на деревянный пол. А затем он сел за рояль и откинул крышку.

– Chante-moi quelque chose,[57] – сказал он. Мадлен молча смотрела на него. Она думала, а вдруг ей все это снится… может, это одна из желанных грез, которые одолевали ее с тех пор, как они познакомились. Но нет, она же знает что бодрствует – никогда в жизни она еще так остро не ощущала реальность. И если Париж стал неотъемлемой частью ее судьбы, и сад Тюильри был ей так важен, точно так же она чувствовала, что этот мужчина был нужен ей, жизненно важен. И раз он хочет, чтоб она пела – что ж, она будет петь.