Чары

Однажды в полдень, в начале мая она сидела на деревянной скамейке в Риверсайд Парке и курила, когда средних лет женщина с золотисто-каштановыми волосами и слабым ароматом духов «Джой» подошла и села рядом с ней.

– Вы оплакиваете, – проговорила она.

– Pardon? – сказала Мадлен.

– Vous êtes en deuil.[91] И это был не вопрос.

Она была из Монреаля, и она была бережно настойчива. Путем осторожных умных вопросов вытянула из Мадлен ее историю и предложила свой выход. Они встречаются на будущей неделе. Если Мадлен удастся установить связь со своим мужем, может, это поможет ей жить дальше и смотреть в будущее. Мадлен согласилась. Она пошла на сеанс днем в следующее воскресенье. Он проходил в квартире, расположенной в районе, где сосредотачивались предприятия швейной промышленности и магазины, на углу Тридцать Шестой и Восьмой Авеню; местечко, где в будни сновали рабочие-швейники и их менеджеры, неся в руках охапки образцов тканей, и образцы изготовляемой одежды висели в витринах по обеим сторонам дороги; все куда-то спешили, кричали, звали кого-то. Но в этот воскресный день здесь было непривычно тихо и спокойно, и атмосфера в квартире была пропитана чем-то, что внушало суеверный страх, а воздух пропах благовониями. Мадлен заплатила мужчине, стоявшему у входной двери, пятнадцать долларов и села у круглого столика, вытянув руки вместе с пожилым немцем и девушкой из Бруклина, которая потеряла обоих родителей. И спирит во главе столика пытался – но без видимого успеха – установить контакт с усопшим. А потом Мадлен села в автобус и поехала назад на Риверсайд Драйв и, даже забыв покормить Валентина, выпила аперитив и впала в забытье.

В конце месяца, вызванный Константином, Руди Габриэл приехал в Нью-Йорк. Потрясенный худобой Мадлен и измученным, раненым выражением ее лица и болью, которая таилась у нее в глазах, он выплеснул ее ликер в кухонную раковину, сварил кофе и начал приводить ее в чувство.

– Могу я оставить с вами Валентина? – спросил он Зелеева.

– О чем речь! – Зелеев развел руками в беспомощности и отчаяньи. – Просите о чем угодно. Сам я ничего не могу с ней поделать – я начинаю опасаться за ее здоровье.

– Я собираюсь отвезти ее в мой отель, если она согласится. Может, перемена обстановки поможет ей прийти в себя.

– Она поедет, – сказал русский. – В эти дни она уже ни с чем не борется – она сдается, как полуживой ягненок.

Он понизил голос.

– Она полна ненависти к себе, mon ami, и это хуже всего.

Руди посадил Мадлен в такси и повез ее в отель Плаца, повел по устланным коврами входным ступенькам, мимо Фонтана Изобилия и шпалер ярких вьющихся весенних цветов, в свой номер с высокими потолками и роскошной мебелью. Раздел ее, словно она была его малышкой-сестрой, отправил принять теплую ванну и заказал в номер суп-пюре из цыпленка с крекерами и минеральную воду.

– Я не могу есть, – сказала она слабым голосом.

– Я тебя покормлю.

– Нет.

– Ты хочешь умереть, тоже?

– Да, – сказала она.

– Ты хочешь, чтоб Валентин остался сиротой?

Он помолчал.

– Они сразу же заберут его в Дом Грюндли, ты сама это знаешь, и Стефан будет его растить и воспитывать. Он не будет помнить тебя и Антуана, его обязательно усыновят. Магги, он станет Джулиусом и вырастет только затем, чтоб продавать винтовки и ракетные установки.

– Но я все еще не проголодалась.

– А если ты сойдешь с ума и тебя заберут в больницу или просто изолируют, с ним случится то же самое. Ты именно этого хочешь, Магги?

– Не называй меня так, – сказала она. – Я не была Магги уже много лет.

Голос ее дрогнул.

– Я придумала, что буду Мадлен, на второй день после приезда в Париж – наверно, я просто нашла себя. Я больше не чувствую себя Магги.

Она вдруг заплакала – сначала слезы ее текли медленно, словно с усилием. Но потом, когда брат обнял ее и стал нашептывать слова утешения, тепло его близости и пронзительные волнующие воспоминания о недолгих, драгоценных днях, прожитых с Антуаном в Эссекс Хаус, словно отворили запертые створы, и горе хлынуло из неё с отчаяньем, безнадежностью и болью. Она оплакивала Антуана на сотни разных ладов, но до этого момента она таила свои слезы, они мучительно остро переполняли ее сердце – но Мадлен молчала. А теперь, в объятиях брата, безудержные рыдания сотрясали все ее тело, пока слезы не вылились из нее до последней капли. Руди дал ей выплакаться, а потом покормил ее с ложечки супом и дал ей поплакать опять, пока она не уснула – спокойней, чем за все эти месяцы. А утром, после завтрака, поданного ей в постель и съеденного почти без протестов, он спросил ее, осторожно и бережно, что она собирается делать.

– Что я могу делать? – сказала она уныло и подавленно.

– Много чего, – ответил Руди. – Ты можешь поехать со мной домой. Там уютно, и ты сможешь спокойно и в безопасности растить Валентина. Не забывай, я буду с тобой.

– Ты же знаешь – для меня это невозможно.

– Ты можешь вернуться в Париж. По крайней мере, у тебя там есть замечательные друзья, которые будут заботиться о тебе. Они помогут начать все сначала. – Руди помедлил. – Или ты можешь начать здесь?