Чарусские лесорубы

— Я — коми, пермяк… Пельмень, по-нашему, — маленькое ушко. И вот эти «маленькие ушки» стали самым лучшим блюдом уральцев и сибиряков. Поживете здесь и сами полюбите наше кушанье. Оно очень подходит к здешним морозам, снегам: выпьешь стопочку водки, закусишь пельменями — и никакой мороз тебя не проберет.

За столом Нина Андреевна чувствовала себя уютно. Что-то тяжелое, что лежало на сердце камнем все эти дни, отлегло. Солнце как будто светило ярче, и лучи его ласковее, и лица людей, сидящих за столом, прекраснее. Подумала, что вот жила где-то далеко отсюда, не знала, что существует на свете Чарус, маленький поселок, а в нем такие простые душевные люди. Пелагея Герасимовна спешит подбавить ей пельменей. Яков Тимофеевич, махнув рукой по щетке усов, берется за графин и упрашивает выпить хотя бы один глоточек. В соседней комнате играют дети. От всего этого на душе у нее становится еще теплее. А когда на душе тепло и солнечно, человек становится добрее. Вспомнила про Николая Георгиевича. Последние дни она не хотела даже думать о нем, он вызывал в ней ожесточение. А сейчас вот вспомнила его по-другому. Появилась к нему жалость.

«А что, если поехать к нему, — подумала она, — поговорить с ним? Может быть, он раскается? Может, его можно простить, вернуть к себе. Ему тут без семьи, конечно, трудно было, он и раньше, когда оставался один, чувствовал себя беспомощным, пил водку. И, может быть, та женщина, с которой он живет, хотела спасти человека, вытащить из трясины, в которую его засасывало?»

— Вы, Нина Андреевна, о чем-то мечтаете? — сказал хозяин. — И едите плохо.

— Я уже сыта! — она отодвинула тарелку и прибор, отставила в сторону водку. — Вы на меня не обращайте внимания. Кушайте, пейте.

— Нина Андреевна! — совсем другим, серьезным тоном сказал Яков Тимофеевич.

Она насторожилась.

— Нас очень волнует ваша судьба, — продолжал он. — Вы, вероятно, раскаиваетесь, что покинули свой город и заехали в наш Чарус. Вы должны проработать у нас не меньше года. Впереди будут зима, морозы, метели… Вам неудобно ставить вопрос о выезде из леспромхоза. Во всем должна быть дисциплина. Но нет правил без исключения. Мы с Борисом Лавровичем договорились, что если вас тяготит Чарус, то отпустим вас. Если возникнут денежные затруднения, не стесняйтесь, поможем.

Если бы Нине Андреевне сказали это в тот вечер, когда она возвратилась с Мохового, то она, не задумываясь, сложила бы свои чемоданы, усадила детей в автомашину и без всякого сожаления покинула Чарус. А теперь, а теперь…

— Очень благодарна вам, но я решила остаться здесь, в Чарусе, — сказала она твердо. — Я коммунистка. И здесь работают наши люди, так чем же я лучше других, почему я должна уехать отсюда? К тому же у меня здесь муж, и я должна вытащить его из трясины, в которую он попал.

11

В одну из очередных поездок по участкам и лесосекам Нина Андреевна заехала на Новинку и зашла в мужское общежитие. Здесь у нее под наблюдением находился больной Григорий Синько, временно освобожденный от работы.

— Даша, а где же мой бюллетенщик? — спросила она Дарью Цветкову, заглянув в пустое общежитие.

— Смучилась я с ним, с лоботрясом, — сказала уборщица. — И зачем только вы ему потакаете? Он совсем здоровый стал, работать не хочет в бригаде, вот и притворяется. Кабы больной был — на койке лежал, а то одной минуты от него покоя нет, грязи не оберешься. Глины мне натащил сюда, сам в глине весь.

— Где же он?

— За бараком вон, вытурила я его отсюда с глиной.

— С какой глиной?

— Чисто маленький, наберет глины и сидит, играет: лошадок лепит, человечков. Вон там яму выкопал, вроде печки, трубу из старого железа поставил и обжигает свои безделушки, ровно на гончарном заводе. На дело его нет, а на это он горазд.

Синько сидел на земле возле деревянной стены, рядом с ним лежали комья глины и стояло ведро с водой. С большим старанием он лепил бурого медведя-пестунка. Сходство с настоящим зверем было поразительное. Казалось, как только парень доделает медведю спину, высвободит из глиняных столбиков лапы — зверь непременно побежит.

— Кого это, Синько, делаешь? — спросила Нина Андреевна.

— Це бугай.

— Какой же это бугай? Это медведь.

— А бачишь, що ведмидь, так чого пытаешь?

— Идем-ка, Синько, в общежитие, посмотрю тебя.

Он нехотя поднялся. Оставшийся в руках ком глины скатал в шарик и положил пестуну на спину. Руки, перед рубахи, штаны — все было в глине, которая образовала на нем чешуйчатый панцирь.

— Кто тебя учил этому мастерству? — удивилась Ба-грянцева.

— Нихто, сам.

— А бюсты смог бы лепить, чтобы были похожи на оригинал.

— А чого не слепить? Я бюст Ленина лепил, тико за тэ менэ немци поролы.

— Ты, что, специально бюсты делал?

— Ни, якийсь дядько казав мени: «Зробы потихесеньку бюсту Ленина, дамо за сэ много карбованцев». Ну, я и зробыв. А ту бюсту убачив полицай, пийшов до немцив…

— Ты в оккупации был?

— Був.

— Наверное, с Западной Украины?

— А-а.

— Сюда как попал?

— С тюрьмы.

— За что сидел?

— Да так, на шамовку добував.

— Родителей нет?

— Нема.

— Ну, пошли…