Чаплыгин

Творческую бездеятельность этих трех лет вряд ли можно связывать и с теми пораженческими настроениями, которые охватили передовую русскую интеллигенцию с первых дней начавшейся в 1914 году империалистической войны. Опыт русско-японской войны предсказывал, что за поражением царского правительства в новой войне последует новый революционный подъем, свержение царизма и установление демократической республики.

Пораженчество, в сущности, носило оптимистический характер, и крупнейший представитель тогдашнего символизма поэт Федор Сологуб спокойно версифицировал:

Завтра вспыхнет битва, развернутся розы…

Политические деятели всех стран, а за ними газеты, журналы, книги заверяли свои народы, что эта война — последняя в мире война, что человечество достигло такой культурной высоты, когда решение международных споров бомбами и пушками уже немыслимо. Сегодня, после второй мировой войны со всеми ужасами фашизма, жалкая болтовня, сопровождавшая первую мировую войну, кажется нам смешной и глупой до отвратительности, но тогда в нее верили. Да и нельзя было не верить, когда уже с весны второго года войны начали поступать сообщения о братании солдат на русском фронте.

Скорее всего, в предреволюционные годы жизни Сергея Алексеевича сошлось несколько разных причин, нарушивших привычный уклад его душевного хозяйства.

Первое военное лето, жаркое и сухое, Чаплыгины жили на даче под Москвою, в Ильинском, по Казанской дороге. Вечером 19 июля, вернувшись из Москвы, Оля прошла прямо на террасу, где пили чай, и, подавая газеты отцу, объявила:

— Уже расклеен приказ о мобилизации…

Сергей Алексеевич, пододвинувшись к открытой пояовине террасы, где было светлее, начал проглядывать «Русское слово».

— Стало быть, Николай не приедет… — грустно сказал он, откладывая газеты.

Еще в годы студенчества и подготовки к профессорскому званию Сергей Алексеевич взял себе за непременный долг и обычай при всех обстоятельствах оставлять последнюю неделю в июле месяце для поездки в Воронеж, чтобы провести с матерью и семьей день именин Анны Петровны — 26 июля. Приезд старшего сына к этому дню придавал семейному празднику особенную торжественность и значительность.

Вот этот обычай съезжаться у матери в день ее именин постепенно усваивали, подрастая, братья и сестры. Пока Анна Петровна оставалась в Воронеже — собирались там. Братья женились, сестры повыходили замуж, но все-таки не оставляли обычая — приезжали с мужьями, с женами, с детьми. Когда Анна Петровна, оставив мужа, перебралась в Москву, стали собираться у Сергея Алексеевича.

Николай Степанович был военным инженером и вскоре предупредил телеграммой, что покинуть место службы не может. Война начала принимать реальные очертания.

За две недели до именин из Тифлиса с мужем приехала младшая сестра — красавица Любочка. Муж ее Борис Георгиевич Шебуев, художник, несколько дней присматривался к Сергею Алексеевичу, а затем, усадив его за большой стол на террасе, устроился в углу за круглым столиком и стал лепить миниатюрный скульптурный портрет хозяина.

Облокотившись на стол и наклонившись немножко вперед, Сергей Алексеевич следил, как быстро, работая только пальцами, скульптор лепил его изображение; казалось, что глина сама идет навстречу художнику, неведомо как угадывая его желания.

Художник за работой, ученый, следя за каждым движением его рук, не заметили, как прошли три часа. Только почувствовав теми же пальцами, что на жарком июльском воздухе глина опасно сохнет, Борис Георгиевич крикнул в пространство:

— Любочка, полотенце, пожалуйста!

Сергей Алексеевич понял, что сеанс окончен, и подошел к художнику, отступившему от своего столика, осматривая скульптуру. Миниатюрное изваяние хорошо передавало и позу, и черты лица, и суровую замкнутость оригинала. Борис Георгиевич был недоволен, но Сергей Алексеевич изумленно развел руками:

— Поразительно… Поразительно, как вы можете это делать! Никогда не мог этого понять…

Любочка принесла мокрое полотенце. Сергей Алексеевич ушел. Борис Георгиевич, еще раз оглянув свою работу, пренебрежительно накинул на нее полотенце, а затем, спускаясь в сад, где висел рукомойник, сказал Любочке, шедшей вслед за ним:

— Ты знаешь, все-таки он в чем-то очень несчастлив!

— Не выдумывай, пожалуйста! — остановила его Любочка.

Может быть, глаз художника и не обманывался, но трудно было поверить, понять и допустить, что всеми признанный ученый, окруженный безмерным уважением учеников и товарищей, искренней любовью родных, мог быть где-то в тайниках ума и сердца несчастливым.

Реалистически мыслящий ум самого Сергея Алексеевича не мог бы найти и тени трагедии в каких-нибудь обстоятельствах его жизни.

Он искренне был привязан к своим сводным братьям и сестрам; в немалой мере своими судьбами они были обязаны ему. В кругу их семей он был счастлив, хотя было бы лучше видеть вокруг внучат, а не племянников, для которых он был только дядя.