Чапаев. Железный поток. Как закалялась сталь

Д. Фурманов. Чапаев А. Сераимович. Железный поток Н. Островский. Как закалялась сталь

Бессмертный эпос революции

В стремительном движении человеческой культуры художественные ценности минувших эпох порой не только открываются скрытыми дотоле гранями содержания, обретая новое звучание и глубину, но даже «изменяют» свой жанр, как бы отделяются от события-прототипа и замысла художника. То, что задумывалось автором и утвердилось в сознании современников как интимная лирика, становится иногда в глазах потомков ярким гражданским подвигом, документальный отчет, хроника — эпосом, неистощимым источником оптимизма и гордости за человека.

Книги А. Серафимовича «Железный поток» (1924), «Чапаев» (1923) Дм. Фурманова, «Как закалялась сталь» (1933) Н. Островского, запечатлевшие в разных художественных планах и подробностях рождение нового общества, продолжают свой путь в сознании читателей; их герои словно по-прежнему идут правофланговыми в колоннах бойцов и строителей будущего. И с каждым десятилетием становится все яснее непреходящее в них, секрет их неувядающей красоты и воспитательного воздействия — эпическая полнота выражения правды, духа революционной эпохи и романтическая одухотворенность всех деяний и сокровенных помыслов их героев.

Как и многие другие произведения советской литературы об Октябрьской революции и гражданской войне, эти произведения «вырастали» из документов, из реальных событий классовой борьбы, из конкретных судеб бойцов революции. Известно, что прототипами героев «Железного потока» были солдаты Таманской армии и кубанские крестьяне-иногородние, уходившие с этой армией и ее командиром Епифаном Ковтюхом от белоказачьих банд… В роман «Чапаев» Дм. Фурманов, комиссар Чапаевской дивизии, включает зарисовки с натуры, репортажи («Пилюгинский бой»), выписки из дневника, не измененные документы и письма. Роман Н. Островского весь — «и в корнях и в ветвях» — насыщен тревогами, победами, сомнениями и преодоленным страданием самого автора, — это и история поколения, и страница жизни Островского-человека.

Стремления к эпическим, философским, всеобъемлющим обобщениям будто и не существует для Дм. Фурманова и Н. Островского. В своих произведениях эти писатели словно доделывали то дело, которым они жили на фронтах и стройках, перо поистине было приравнено ими к штыку, а потому конкретное, достоверное, открыто-публицистическое изображение революции, живых творцов ее, самого «воздуха» эпохи было в их глазах наиболее действенной формой участия в общей борьбе. «К литературе нельзя относиться мистически — это орудие борьбы»[1],— писал Дм. Фурманов, определяя свое отношение к писательскому делу. А бороться, как был убежден и он и Н. Островский, активнее всего можно, не покидая боевых рядов, не заменяя умозрительными, отвлеченными оценками событий живые, пусть даже и грубовато-прямолинейные суждения бойцов, голоса самой жизни. И потому нередко рассказ обо всем, что свершается в мире, даже вне поля зрения героя, Н. Островский, как правило, передает действующим лицам или уподобляет свою речь речи персонажей. Так, о разгроме Врангеля у Перекопа Н. Островский информирует как бы со слов и в духе своего героя:

«Голова гадины была раздавлена, и в Крым хлынул красный поток, хлынули страшные в своем последнем ударе дивизии 1-й Конной. Охваченные судорожным страхом, белогвардейцы в панике осаждали уходящие от пристаней пароходы.

Республика прикрепляла к истрепанным гимнастеркам, там, где стучит сердце, золотые кружочки орденов Красного Знамени, среди них была гимнастерка пулеметчика-комсомольца Жаркого Ивана».

Может быть, никогда в истории связи между писателем и народом, мыслью и деянием, мечтой и свершением не были столь органичными, всепроникающими. И именно поэтому и А. Серафимович, и Дм. Фурманов, и Н. Островский творили — и сейчас это очевидно — подлинный эпос, их герои будто возникали не только из их творческого сознания и опыта, а из величайшей «лаборатории» эпических художественных образов — сознания народа. Все приметы внешней «беллетризации», очерковость и документализм отступили сейчас на второй план перед цельностью и красотой сильных, мужественных характеров, наделенных, словно в эпосе, «мощью коллективной психики», соединенных со «всеобщим», «всемирным» не риторическими связями от автора, а тем, что каждый из них сам по себе есть, говоря словами Горького, — «личность… как вершина огромной пирамиды народного опыта, как некий из-под земли Исходящий огонь живой»[2].