Чапаев и пустота

– Ну, конечно, не все время после войны, – сказал он, – но лет пять точно. А сейчас развалили все к гребаной матери. Поэтому коммунисты к власти и пришли.

– Только не надо о политике, – сказал я, – я в ней абсолютно не смыслю и все время путаюсь.

Он быстро поглядел на меня.

– А вот потому-то, молодой человек, такая кругом разруха, что вы и люди вроде вас в ней не смыслят. А что такое политика? Это то, как нам жить дальше. Если бы каждый думал о том, как обустроить Россию, вот тогда она и не нуждалась бы ни в каком обустройстве. Такая, с позволения сказать, диалектика.

– А куда вы собираетесь повесить эту диалектику? – спросил я.

– Прошу прощения?

– Нет, – сказал я, – ничего.

Мы остановились в начале бульвара. Впереди был затор – там раздавались тревожные гудки и мигали оранжевые и красные огни фар. Бородатый господин молчал, и я подумал, что он мог счесть мои слова недружелюбными. Мне захотелось загладить неловкость.

– Знаете, – заговорил я, – если история нас чему-нибудь учит, так это тому, что все пытавшиеся обустроить Россию кончали тем, что она обустраивала их. Причем, как бы это сказать, далеко не по лучшим эскизам.

– Правильно, – сказал господин. – Вот именно поэтому и надо думать, как нам обустроить ее так, чтобы этого больше не происходило.

– Что касается меня, то мне не надо об этом думать, – сказал я. – Я отлично знаю, как обустроить Россию.

– Да? И как же?

– А очень просто. Всякий раз, когда в сознании появляются понятие и образ России, надо дать им самораствориться в собственной природе. А поскольку никакой собственной природы у понятия и образа России нет, в результате Россия окажется полностью обустроенной.

Он внимательно поглядел на меня.

– Понятно, – сказал он. – Американским сионистам только этого и надо. Потому-то всему вашему поколению мозги и запорошили.

Машина тронулась с места и повернула на Никитскую.

– Не очень понимаю, о ком вы говорите, – сказал я, – но в таком случае надо взять и обустроить этих американских сионистов.

– А их вы, интересно, как обустроите?

– Точно так же, – ответил я. – И Америку тоже обустроить надо. Да и вообще, зачем входить в частности. Если уж обустраивать, так весь мир сразу.

– Так что же вы этого не сделаете?

– Именно это я и собираюсь сегодня осуществить, – сказал я.

Господин снисходительно кивнул бородой.

– Глупо, конечно, говорить с вами всерьез, но я должен заметить, что не вы первый порете эту чушь. Делать вид, что сомневаешься в реальности мира, – самая малодушная форма ухода от этой самой реальности. Полное убожество, если хотите знать. Несмотря на свою кажущуюся абсурдность, жестокость и бессмысленность, этот мир все же существует, не так ли? Существует со всеми проблемами, которые в нем есть?

Я промолчал.

– Поэтому разговоры о нереальности мира свидетельствуют не о высокой духовности, а совсем наоборот. Не принимая творения, вы тем самым не принимаете и Творца.

– Я не очень понимаю, что такое «духовность», – сказал я. – А что касается творца этого мира, то я с ним довольно коротко знаком.

– Вот как?

– Да-с. Его зовут Григорий Котовский, он живет в Париже, и, судя по тому, что мы видим за окнами вашей замечательной машины, он продолжает злоупотреблять кокаином.

– Это все, что вы можете про него сказать?

– Пожалуй, еще я могу сказать, что голова у него сейчас залеплена пластырем.

– Понятно. Вы, позвольте спросить, из какой психиатрической больницы сбежали?

Я задумался.

– Кажется, из семнадцатой. Да, точно, там у дверей была такая синяя вывеска, и на ней была цифра семнадцать. И еще было написано, что больница образцовая.

Машина затормозила.

Я поглядел в окно. За ним было здание консерватории. Мы были где-то рядом с «Табакеркой».

– Слушайте, – сказал я, – давайте спросим дорогу.

– Я вас дальше не повезу, – сказал господин. – Вылезайте из машины ко всем чертям.

Пожав плечами, я открыл дверь и вылез. Каплеобразный автомобиль сорвался с места и укатил в направлении Кремля. Было обидно, что моя попытка говорить откровенно и искренне натолкнулась на такой прием. Впрочем, к моменту, когда я добрался до угла консерватории, я уже полностью обустроил бородатого господина со всеми его чертями.

Я огляделся по сторонам. Улица определенно была мне знакома. Я прошел по ней с полсотни метров и увидел поворот направо. И почти сразу же за ним была знакомая подворотня, у которой автомобиль фон Эрнена остановился в ту памятную зимнюю ночь. Она была такой же в точности, как и тогда, только, кажется, изменился цвет дома. И еще на мостовой перед подворотней стояло множество разноцветных машин самых разнообразных очертаний.

Быстро пройдя невыразимо угнетающий двор, я оказался перед дверью, над которой торчал футуристический козырек из стекла и стали. К козырьку была прикреплена небольшая вывеска:

ИВАН БЫК

John Bull Pubis International

Несколько соседних с дверью окон, закрытых полуспущенными розовыми гардинами, светились; из-за них доносился заунывно-механический звук неясного инструмента.