Чапаев-Чапаев

— Так, все ясно! — отчеканила хозяйка дома, поняв, что ничего ей не ясно. Она была не слишком, но все же высокого о себе мнения, и с некоторым облегчением и довольно опрометчиво рассудила, что ничего такого особенного, чего можно было бы бояться, в сопернице вроде нет.

Тогда она босой ногой отфутболила к табурету все снятые Соней вещи и велела той одеться. Затем напоследок победно глянула на себя в зеркало, рассеянно коснувшись рукой груди, вновь заковала девушку в наручники и, голая, покинула подвал, куда тотчас спустился Дядя, который, как уже говорилось, на людях делался на удивление боек, у Раисы же под командой приобретал черты немого Квазимоды из французского фильма.

— Ничего себе!.. — задыхалась от волнения Соня, отказываясь даже думать о том, что ждет ее впереди.

52

Все, что осталось позади, за широкой рекой Уралом, казалось Василию Чапаеву сном. Медленно таяла в голове командира картина подскочившей с головы Анны продырявленной его папахи, и то, как она упала на, вдруг опустевшую, утреннюю гладь воды.

Грохот пальбы и взрывов медленно вытеснялся тишиной прибрежного леса. Чапаев разжал сведенные судорогой пальцы и выпустил мокрый ворот Петькиной гимнастерки.

Петька лежал рядом, на спине, насквозь мокрый, с подвернутой шеей и придавленной телом рукой. Он был без сознания, но Чапаев не торопился приводить его в чувство. Во-первых, у самого сил не было, да и не к спеху вроде. А во-вторых, мокрая и разорванная спереди Петькина гимнастерка наглядно являла командирскому взору девичью грудь. Грудь была не велика, но представляла собой именно то, что рисовалось иногда в Чапаевском воображении, когда он не успевал прогонять эти мысли и менять их на более правильные, о повсеместном продвижении Мировой революции. Это были два симметричных возвышения полукруглой формы, посередине каждого из которых имелась выпуклая розовая точка.

Василий едва удержался, чтоб не дотронуться до одной своим Чапаевским перстом. Вовремя припомненный портрет Маркса, который любил совать ему в глаза Клочков, пришелся как нельзя кстати. Комдив провел рукой дальше и лишь коснулся Петькиной розовой щеки.

— Как я раньше-то не видал? — дивился он на себя, — где, спрашивается, были мои командирские глаза? И комиссар — олух царя небесного, не рассмотрел ничего.

У Петьки затрепетали ресницы, и он приоткрыл глаза.

— Ну шо, жив? — довольно приветливо поинтересовался Чапаев, заметив что лицо товарища оживает, — как звать-то тебя в самом деле? — он оперся на локоть и сощурился в лучах утреннего солнца.

— Матрена я, — буркнула девушка, сообразив, что разоблачена, побыстрее оправляясь, и пытаясь как-то восстановить на груди порванную гимнастерку.

— Не жив, стало быть, но жива, — констатировал Чапаев в сторону реки и надолго задумываясь. Задумался он так крепко, что тотчас опять завалился набок, да и уснул, кажется, мертвецким сном.

Пользуясь этим, Матрена сняла с себя все, выжала и развесила на кустах сушить. Солнце палило все жарче, и вскоре она смогла кое-как починить гимнастерку и, ласкаемая всепроникающим светилом, наконец, одеться.

Чапаев не просыпался до вечера, так что девушка сбегала до ближайшей деревни, стащила там ведро и старый сарафан с огородного пугала. Там же она нарвала огурцов, натаскала репы и моркови. Вернувшись, она разожгла костер и даже сумела наловить под берегом раков. Соорудила она и подобие шалаша из веток, застлав его травой и просохшим своим обмундированием, благо залатанный сарафан пришелся почти впору.

…

Только ночью проснулся Василий. Вода в ведре уже закипела, и девушка приготовила еду. Чапаев еде обрадовался, но не сказал ничего. Наевшись, он поднялся на камень у самой реки и долго всматривался в отдаления, как будто не в силах сообразить что-то важное.

Ночь они провели в шалаше. Чапаев все время лежал на спине и разглядывал сквозь прореху меж ветвей одинокую звезду. Матрена прильнула было к чапаевскому боку, и руку положила командиру на грудь, и даже слегка пошевелила пальцами, хоть и трусила. Но командир оставался неподвижен. Правда, он все же обнял девушку одной левой рукой, позволив ей лежать ухом на своем каменном бицепсе.

Матрена, решив, что вот наступило нежданное счастье, больше ни о чем не думала. Даже актуальный, казалось бы, вопрос о Мировой революции и повсеместной победе пролетариата не пришел ей ни разу на ум. Вспомнился ей только на секундочку дезертир, у которого она выменяла обмундировку, и его фраза: «Хорош, навоевался!».