Чакра Кентавра

Но тут Махида сглотнула и замерла: Шелуда вывел Мади, закутанную так, что только глаза виднелись; пихнул в носилки, покрывашку рогожную спустил. Задрал голову и, широко осклабясь, помахал Иоффу — все, мол, будет в порядке! И тот в ответ пополоскал в воздухе бороденкой — надеюсь, мол, надеюсь…

Телесы вскочили на ноги, караванная вереница двинулась к становым воротам. Махида, не помня себя от изумления и растерянности, перебегала от одного угла к другому, трясла головой; как же так, как же это?.. К воротам подошла еще кучка людей и с десяток горбаней, навьюченных скарбом Ручьевого. Понятно, в каждом стане гостевальная хоромина всего одна, а тут сколько прибудет! В чужих домах располагаться придется, а то и шатры ставить — значит, надо выслать вперед себя и кухонную утварь, и перинное барахлишко. За стеной, по направлению к низовой дороге, виднелся еще отряд — купецкие менялы, решившие не упустить случая. Это был нескончаемый поток, форменное переселение народа, прятаться в котором было просто не нужно, и Махида, даже не сознавая отчетливо, что и для чего она делает, зашлепала вместе с ручьевской челядью, не спуская, впрочем, глаз с мерно колыхавшихся впереди носилок.

Мади полулежала, вцепившись в плохо обструганные поручни. Рослые телесы несли ее играючи, но мерное покачивание носилок доводило ее до нестерпимой дурноты. Спину ломило еще с вечера, и она затаилась в своей комнатушке, где заранее были припасены и стопочка стираной мяконькой рванинки, и чан с водицей… Все было рассчитано и предусмотрено, кроме одного — вот этого приказа отправляться неведомо куда. Она и слыхом не слыхала о предстоящем Тридевятном Судбище и уж тем более о том, по какому поводу оно собирается. Ее втолкнули в неудобные носилки и оставили в духоте, полумраке и нарастающей жажде, единственное, что она успела, — это спрятать под подолом несколько тряпиц, но подумать о себе самой ей и в голову не пришло. И вот теперь носилки спускались куда‑то вниз по пологой дороге, рядом топотали телесы, негромко и неразличимо переговариваясь, и страшнее предстоящих мук была неизвестность.

Махиде повезло: ей удалось пристроиться к нешибко груженному горбаню и уцепиться за одну из сумок, которыми был обвешан его горб. Так идти было легче, и погонщики, знавшие стражеву девку в лицо, ее не гнали — жалко, что ли. За почти черными деревьями, которыми по здешнему обычаю была обсажена дорога, уже виднелись бурые, в молочных разводах, степы Жженовки. Приветливая горушка и мелкий, серебристо бормочущий ручеек навели на мысль о водопое; в становище ведь неизвестно где притулишься, а за воду еще и деньгу спросить могут, жженовцы — они таковские. Горбаней подвели к воде, а Махида, ища тенечка, обошла горушку и присела на лиловый пушистый мох. Жженовка была видна и отсюда, и даже можно было различить, кого сторожевые воины впустят в ворота, а кого завернут ночевать в скотское околье. Носилки с Мадинькой неуклонно двигались вниз по глинистой корке дороги, но Махида не боялась, что упустит их. Вот сейчас посидит еще минуточку с закрытыми глазами и подымется.

Но подняться не получилось. Боль хватанула, точно толстой плетью, поперек спины. И надо же — так немного осталось! Она повалилась навзничь, вжимаясь в землю, чтобы не увидали, но никому до нее не было дела, ее даже не окликнули — двинулись дальше, торопясь занять жилища получше; ей это было на руку, потому как не знала, удержит ли крик; но удержала, все пошло легко, недаром бают, что чем больше ходишь, тем легче опростаешься. Руки шарили по ворсистой моховине, пока не наткнулись на сухое корневище; уцепилась, поднатужилась — младенчик вылетел ластушкой, помогла могучая материнская натура. Да и отцовский нрав сразу выказался — заверещал переливчато, что птица лесная певчая. Она с трудом поднялась па локте, изогнулась, чтобы посмотреть на нежеланное свое дитятко. Хоть и ждала чего‑то подобного, а все же изумилась: на лиловом мху, суча ножонками, лежал ее первенец, черненький, как огарочек. Она собралась с силами, подползла к ручью и кое‑как обмыла его, вытерла мхом и завернула в половину своей накидки. И последнее, что она сделала перед тем, как уснуть самым сладким па свете сном, — она попыталась все‑таки углядеть носилки, которые должны были бы уже приближаться к становищу. Толпа по–прежнему стекала по глинистой дороге к воротам, чтобы там разделиться на два рукава: один проникал внутрь городских стен, другой рассеивался по околью. Но носилок уже видно не было. Она опоздала.