Чакра Фролова

– Мой нож у меня, – отвечал Кучник. – А за своим сам смотри. Ты лучше компас проверь. Без него нам точно хана.

– Компас здесь. Стоп. А это что? Зачем ты хлеб положил сверху?! Там же помидоры.

– Это вообще твой мешок! Я его не собирал!

Фролов не принимал никакого участия в этих перебранках. Он чувствовал, что принял роль ведомого, но его это полностью устраивало. По большому счету побег ему был совершенно не нужен. Евреем он не был, комиссаром тоже. Он даже партийным не был. Стало быть, физическое уничтожение ему не грозило. Голод? Живет же Варя как-то. И он мог бы так же жить. Ну, может, чуть хуже, учитывая у нее наличие немецкого любовника. Хочет ли он на фронт? Да нет. Какой из него вояка? Но побег придавал жизни какую-то осмысленность. Иначе зачем было бежать из Невидова? Мог бы, как Никитин, там остаться. Теперь надо было бежать дальше. Суть человеческого естества – в движении, как говаривал философ Паскаль. А уж он-то кое-что в движении понимал – вон, общественный транспорт придумал.

Другое дело, что в успехе мероприятия Фролов сильно сомневался. Оружия у них не было. Плана канализационной системы тоже – Лушкевич, как ни старался, а найти не смог – к тому же боялся навести подозрения. Таким образом, вполне могло оказаться так, что, проблуждав какое-то время, они будут вынуждены вернуться обратно. Это в лучшем случае. В худшем – забредут в какой-нибудь тупик, откуда не смогут выбраться или выкарабкаются на поверхность не там, где надо, – например, прямо под носом у немецкого патруля. А учитывая отсутствие оружия, на благополучный исход такой встречи можно было не рассчитывать. Впрочем, любой побег связан с риском для жизни. Чему ж тут удивляться.

Наконец, Лушкевич с Кучником утрамбовали все вещи, затянули все ремешки и сверили время.

– Ровно двенадцать, – сказал Лушкевич.

– Да, – кивнул Кучник и повернулся к остальным: – Ну что? Присядем на дорожку?

Фролов никак не отреагировал на вопрос, поскольку и так сидел, а Райзберг почему-то встал и снова сел. Видимо, для чистоты соблюдения традиции.

Спустя две секунды Лушкевич звонко хлопнул себя ладонями по ляжкам и встал.

– Вперед.

Он раздал всем по вещмешку.

– Не смотрите, что легкие, – заметил Кучник. – Это сейчас так кажется.

– И приготовьте носы к специфическому запаху, – добавил Лушкевич. – Сами понимаете, не в ботанический сад идем.

– Да уж ясно, – сказал Кучник. – Ты лучше скажи, проверял ли ты люк. А то не хватало, чтоб его запаяли.

– Проверял, проверял. Сегодня проверял. И насчет последовательности. Я пойду первым. За мной Александр Георгиевич. Потом Ефим Соломонович. Замыкает Семен. Громко не говорить.

– Желательно вообще не говорить, – добавил Кучник. – Если напоремся на немцев, всем в разные стороны бежать. Крыс, надеюсь, тут никто не боится? Тогда в путь.

Дальнейшее напомнило Фролову бегство из Невидова. Самый первый побег. Та же темень, тот же осторожный шаг, те же споры по поводу правильности направления. Только теперь роли Никитина и Фимы исполняли Кучник с Лушкевичем. Фролов уже понял, что просьба соблюдать тишину к ним двоим, видимо, не относилась. Кучник все время поправлял Лушкевича, тот возражал. До люка, впрочем, дошли без приключений, если не считать того, что Райзберг при любом постороннем шуме дергался, видимо, считая, что время «бежать в разные стороны», но его сдерживал шедший последним Кучник.

В канализации Фролову, как ни странно, понравилось. Никакого «специфического запаха» он не заметил – пахло, скорее, ржавчиной и гнилой сыростью. Позже, конечно, встречался им и вполне едкий запах, но в общем и целом вполне терпимо. Или после невидовского хлева у Фролова притупилось обоняние? При этом атмосфера была вполне умиротворяющей. Классик бы написал «тут все дышало покоем». Тихо журчала вода и изредка мелькали пойманные в луч фонарика крысиные хвосты. Но даже их мелькание было неторопливым и естественным. Война с ее убийствами и абсурдом осталась наверху и больше не давила на мозг ежесекундным страхом. Фролов подумал, что это путешествие похоже на смерть. Или схождение в ад. Хотя где был настоящий ад, тут или наверху, оставалось вопросом. И если была бы возможность остаться здесь, Фролов, наверное, остался бы. На время. Вот только к темноте было трудно привыкнуть. Особенно неприятно становилось, когда тоннель начинал сужаться. Тогда приходилось сгибаться в три погибели, и это уже было похоже не на абстрактную, а на вполне конкретную смерть в каком-нибудь замурованном и полном воды склепе. Но если становилось слишком тесно или вода поднималась выше пояса, Лушкевич командовал «отход», и все карабкались обратно, возвращаясь на исходную точку и ища более просторный проход. Иногда, когда было слишком много пройдено и возвращаться назад было жаль, кидали жребий и один из четверки полз вперед. Если впереди оказывался выход в более просторный тоннель, подавал знак. Если же утыкался в решетку или становилось ясно, что назад уже ползти будет невозможно, возвращался. Тогда все начинали сызнова.