Чайка

Они прятались в густой траве, что росла на речном берегу, и когда Пеняйте-На-Себя, устав кричать, уходила в свой кабинет или в столовую, распределять обеды, заречные мальчишки тут же покидали свои зелённые укрытия, и приунывший было лагерь снова наполнялся задорным мальчишеским смехом…

Мальчик не дружил с деревенскими, он почему-то боялся их. Ему казалось что они не только не примут его в свою компанию, но и прогонят его. Может быть, даже побьют. И скажут вслед что-то очень обидное и плохое. И будут смеяться, когда заплачешь… Как это делают ребята из своего же отряда, которые с раннего утра и до отбоя не дают проходу, доводят его до слёз, а потом кричат: «Плакса-вакса гуталин, на носу вонючий блин…» Обидно… И вожатым не пожалуешься, потому что сразу станешь ябедником, а за это могут и «темную» в спальне устроить… Не так больно, сколько обидно… А если мама на выходной приедет, как ей объяснить, откуда взялся синяк под глазом? «Какой ужас! Тебя побили! Ах, я всегда говорила, что в лагере одни хулиганы!..»

Мальчик снова вздохнул и оглянулся на лагерь, скрытый корабельными соснами. Яркое солнце ослепило глаза, и Мальчик зажмурился. Да, трудно жить, когда вокруг тебя так много плохих людей. Когда их очень много, а ты только один. Конечно когда можно было вызвать обидчика на честный бой, один на один, тогда, может быть, он бы и справился… И мама бы ничего не узнала, если бы после драки у него не осталось синяков и шишек… А когда один против всех и все против одного, и всегда стараются напасть впятером… Тут уж, конечно, убежишь, куда глаза глядят, только бы оставили в покое, не приставали… И когда эта долгая смена кончится?

Скорей бы домой, к маме…

Какое-то небольшое, почти прозрачное облачко незаметно подкралось к солнцу. Дунул озорной ветерок, и высокая, по пояс, трава колыхнулась, слегка коснувшись ссадины на разбитой коленке. Было немножко щекотно… И приятно… Казалось, что зелёные травинки, тоненькие, почти прозрачные, так что видны линии прожилок, не просто щекочут его, повинуясь порыву доброго ветерка, а жалеют его, гладят по коже, словно говоря: «Не грусти, маленький Мальчик… Скоро всё будет хорошо…» И ветерок так приятно перебирает волосы на голове, словно это не ветер, а добрая мамина рука приголубила, провела мягкой ладонью по волосам… И сразу стало как-то очень легко на душе, исчез куда-то вязкий страх перед врагами, и ты уже совсем не боишься ни злой Пеняйте-На-Себя, ни вредных ребят из твоего отряда.

Ничего-ничего не боишься….

Мальчик улыбнулся. Толкнул носком сандалии камешек, притаившийся в травяных джунглях. Он нехотя вылетел из своего убежища, и, описав небольшую дугу упал. Но Мальчик не услышал всплеска. Обмелев, Река отступила от берега, и вдоль обрыва протянулась широкая песчаная полоса. В песке часто попадались ракушки и красивые камешки. Ребята из лагеря искали их вместе с деревенскими мальчишками.

Тайком от вожатых, конечно…

А сейчас берег был пустынен. Ничего не нарушало знойного безмолвия полуденной дремоты. Даже на том берегу Реки, где с высокого холма спускалась к воде маленькая деревушка с полуразрушенной церковью, не видно ни души. И если бы не чайки, парящие над водой, можно было подумать, что ты остался один в этом большом мире…

Чаек было очень много, не сосчитать. Они беспорядочно носились над водой, то взмывая в голубое поднебесье, то камнем бросаясь вниз, к воде. И только одна чайка, — очень маленькая, с розовой грудкой, — низко-низко летала над самой Рекой, почти касаясь воды чёрными крыльями. Летала и плакала. Так, во всяком случае, показалось Мальчику. «Наверное, ее тоже обидели…» — решил он. Хотя и не знал, обижают ли друг друга птицы, или только люди бывают такими…

Чайка плакала так жалобно и протяжно, словно звала кого-то. А другие чайки, что летали вокруг, не обращали на неё никакого внимания. Ни одна не подлетела к ней, не спросила на своём птичьем языке: «Что случилось, подруга? Отчего ты так горько рыдаешь? Может быть тебе нужна помощь?».

Быстрокрылые птицы стремительно проносились мимо своей подруги, не обращая на нее никакого внимания…

Мальчику стало жалко несчастную птицу. Он протянул к ней тонкие загорелые руки, и громко крикнул, чтобы услышала его грустная птица:

— Не плачь, чайка! Ну прошу тебя, не плачь! — и гулкое эхо понесло его крик в поднебесье. — Не плачь! Мне тоже очень и очень грустно, но я же не плачу!

А у самого по щекам текли капельки слезинок, оставляя предательские солёные борозды…

А чайка по прежнему с плачем носилась над тихой водой, и не было дела другим птицам до этого плача.

Чайка, наверное не слышала добрых слов Мальчика. А если и слышала, то не поняла — разве ведом птицам язык человеческой речи? И по прежнему металась над серой водой, выкликая жалобные звуки, и Мальчику показалось на миг, что слышит он человеческие слова в надрывном птичьем крике — «Где ты? Где ты? Где ты?» — кричала птица…

Кричала, словно звала кого-то кто был сейчас очень и очень далеко…

«Ну зачем ты плачешь, чайка? — шептал Мальчик, глотая ненавистные слёзы. — Ну прошу тебя, не плачь…»