Чайка

— значит… родители твои… на Север уехали… осваивать».

Чайка восприняла новость на редкость спокойно, только из школы, где она была примерной ученицей, пришлось уйти, труднее было скрыть, куда, а еще труднее отбиться от обнаглевшего физкультурника, решившего, что раз «чеэскаэрка», то и дозволено все.

А небу было наплевать на аббревиатуры. Небо принимало людей без статусов и сокращений, небо принимало (или не принимало) только полностью, без всяких там Ф.И.О., Г.Р. и М.Р. И оно не позволяло так себя провести, как дала обмануть себя Чайка, на короткий, но стыдный миг мишурного ослепления забывшая, что она — Чайка, а не какая-то начинающая мосфильмовская блядь с «хорошими шансами на образ». Платье пришлось подарить пыльному ящику, а с теткой поссориться и больше ее никогда не увидеть, и не знать все последующие годы — пустое ли это совпадение или часть спектакля, поставленного тем сладкоречивым режиссером, что сулил «шансы на образ».

Небо знало, что Чайка не долго будет горевать о потерянном платье, оно знало, что синий комбинезон с большими карманами был сто крат ей милей фильдеперсов, а резкие запахи резины и клея она не променяла бы ни на какие «Диоры».

3

Май, небо Коктебеля весело и тепло смотрело на рыжие скалы у моря, серую гальку пляжа, на две фигуры, мужскую и женскую, особняком от других, образцово-социалистическую — Чайки, и другую, побольше, чуть мещанскую из-за гладкости и полноты — молодого инструктора, что магнитился к ней с назойливыми объяснениями восходящих и нисходящих потоков, а также сравнительных свойств пашни и леса с точки зрения планеризма. От пристального взгляда неба тела быстро краснели, пора бы уйти, но инструктор все объяснял и объяснял бесчисленные маневры, показывал рукой вверх, делал ей замысловатые пассы, но смотрел почему-то больше вниз, туда, где лежали ноги Чайки. Чайка зевала, монотонный бред инструктора действовал на нее тяжело, даже усыпляюще, а рассуждения о полетах были бескрылыми и неуклюжими, вроде откормленного к празднику гуся, летающего разве что во снах, но… приближался экзамен, и начинить себя свинцом инструкций Чайке все же пришлось, да так, что недоставало совсем немного знаний, чтобы страх и свет, порождаемый ими, мог загнать ее в такую темь, что даже гусь, в темнице мешка покорно строящий печенку, пребывает в большей возможности взлететь — пусть единственный раз, пусть мистически, зато благородно — в паштет.

Небо поглядывало, инструктор поговаривал, Чайка подумывала, но больше о своем, хотя и старалась думать об общем. Лежала на спине, смотрела в зенит, и непривычно пустой была небесная синь, пустой для нее, привыкшей видеть небо как улицу, только в дирижаблях, стягах и аэропланах вместо машин, — и пусть на две трети это ее представление о советском небе было искусственным, то есть от искусства социалистических романтиков вроде Дейнеки и Петро- ва-Водкина, — как бы там ни было, небо в представлении Чайки было уже давно заселено и обжито энтузиастами страны, той, что всеми способами: дырявящими небо проектами, крепнущими крыльями и хрупкими дирижаблями, лагерями и песнями стремительно и коллективно переселялась в небеса.

Поэтому странным в этом месте нетронутых гор и старых морей было для нее видеть небо, отданное одним лишь чайкам да стае-другой черных ворон, кричащих совсем не по-городскому, низко и мелодично, в отличие от фальцетных срывов своих горластых конкуренток. Вороны были большими, чайки — огромными, шумные битвы между двумя воинствами разгорались почти каждый день. Что могли делить эти птицы, когда у одних было море, у других — ущелья и горы? Небо? Неужели этой огромной чаши не хватает на всех? — недоумевала будущая планеристка.

Лиза Чайкина лежала на спине и уже с четверть часа неотрывано следила за одной чайкой, парящей без единого взмаха крыльев. О каких восходящих потоках имеет представление эта птица? Ведь не думает же она о приметах, она просто летает и даже не знает, как можно ошибиться и вместо восходящего потока попасть в нисходящий. Чайки не ошибаются. И самое главное — не падают…

Первый ее одиночный полет был назначен на утро. Это было майское утро — пахучее, свежее и воздушное, как «Песня о встречном».

Нас утро встречает прохладой,
Нас ветром встречает река,
Кудрявая, что ж ты не рада
Веселому пенью гудка?

Не спи, вставай, кудрявая,
В цехах звеня, —
Страна встает со славою
На встречу дня.