Чагин

Это как кубики, говорю я детям. Человек выбирает их свободно и строит, что хочет, но Господу все они известны. И всякий раз возникает новая их комбинация, хотя, как учит нас тот же Жорж Польти, кубиков не так уж много. Случается, человек придумывает себе события, но даже те из них, что рождены фантазией, находятся в общем реестре, потому что фантазия — это тоже реальность. Реальность человеческого духа, а значит — и полноправная часть опыта.

Дети молча играют в кубики. Вот их имена: Петр, Павел и Анна. Смышленый народ. Собираюсь прочесть им «Песнь о Гайавате».

Часть третья Незабываемое

Не стреляйте в мнемониста.

Не подставляйте ему ножку и не смейтесь над ним: он всё помнит.

Исидор Чагин помнил всё. Я, Эдвард Григ, в миру Эдуард Борисович Григоренко, пишу о своем незабвенном друге.

Мы были очень разными. Очень. И с тех пор как он умер, несходство наше меньше не стало.

Я актер и вывернут наизнанку, каждая моя клетка обращена к зрителю. Мы со зрителем — единый организм. Так, по крайней мере, это было в молодости, когда я с Чагиным познакомился. Молодые актеры хотят нравиться.

Старые, вероятно, тоже, но у них это хуже получается.

Чагин нравиться не хотел. Не то чтобы к производимому им впечатлению он был совсем уж равнодушен — скорее, это не занимало в его жизни большого места. Сейчас таких называют интровертами.

Говорят, он не всегда был таким.

Нас, выражаясь патетически, соединила сцена. У того, кто знал Исидора, такое выражение может вызвать улыбку, но из песни, как известно, слов не выкинешь: всё произошло именно так.

Я был тогда начинающим конферансье и вел концерты в Театре эстрады и миниатюр. Наращивая актерские мускулы, служил еще в драматическом театре. Герои мои, правда, появлялись на минуту. Они не имели имен и сообщали какие-то нерадостные вещи. Две из тех ролей я помню до сих пор.

ПОВАР. Зазулин, понимаешь, съел две порции плова, а жалуется на потерю аппетита. (Смеется.)

Это первая роль. А вот вторая:

ГОЛОС ИЗ ТОЛПЫ. Я, может быть, жестко скажу: отсутствие клеммников — это вредительство! Слов нет!

Слов у меня по большей части действительно не было. В других спектаклях я безмолвно выкатывал на сцену бочки и расставлял на столе посуду. Тушил свечи. Стоял, раскрыв рот, на пути у главного героя и был сбиваем им с ног.

Тайно заучивал большие роли, но режиссеры меня упорно не замечали. «Люди, люди, порождение крокодилов! — стоя перед зеркалом, обращал я к ним выученный текст. — Ваши слёзы — вода!»

Да… Их слез-то как раз и не было, в основном — мои.

В поисках признания перешел я в другой театр, и там — вы будете смеяться — ничего не изменилось.

История Чагина сложнее и, я бы сказал, романтичнее моей. Все в Ленгосэстраде знали, что на сцену Исидор попал в результате несчастной любви. Знали даже имя девушки: Вера. В этом странном коктейле, помимо любви, фигурировали философский факультет и какая-то еще организация, не имевшая отношения ни к философии, ни, тем более, к любви.

Расставшись с Верой, Исидор по собственной воле ушел из университета и пребывал в депрессии. Именно тогда помог ему некто Николай Петрович — человек, насколько могу судить, с депрессией незнакомый. Он вернул Чагина к жизни. Использовав свои многочисленные связи, Николай Петрович устроил бывшего философа в Ленгосэстраду, где тот вскоре прославился как мнемонист.

В течение десяти лет мы работали с Исидором бок о бок. В буквальном смысле: даже делили гримерку.

То, что возникло между нами первоначально, можно описать как глухое раздражение. Его раздражали мои шутки, меня — то, что он не умел шутить. Не умел и не любил.

— Вы постоянно шутите, — сказал мне как-то Чагин. — Вам действительно всегда смешно?

— Всегда. Простите: шучу.

На следующий день он спросил:

— Вы не обиделись?

— Конечно, нет.

Конечно, да.

Я шутил потому, что этого не делал Исидор.

Однажды (это было в первые месяцы нашего знакомства) мы сидели после выступления в гримерке. Я, помнится, собирался уже уходить.

— Вы торопитесь? — неожиданно спросил Чагин.

Я помолчал. Сказать, что да, тороплюсь? Что очень занят? Что ждут?

Любопытство оказалось сильнее раздражения.

— Да, в общем, нет…

Открыв ящик стола, Исидор извлек из него бутылку коньяка.

— Выпьем?

Я кивнул, и на столе появился кулечек с конфетами «Мишка на Севере».

Исидор и «Мишка на Севере». Исидор и коньяк…

На полке стояли чашки, в которых нам в антракте подавали чай, и Чагин разлил коньяк в них.

— С вами легко и приятно работать, — сказал Исидор, чокаясь.

Я посмотрел на него — он не шутил. Не умел шутить.

Взгляд его был ясен.

— Взаимно, — пробормотал я.

Мы отражались в зеркалах, по периметру которых горели электрические лампочки. Чагин рассказывал мне о Вере. Он смотрел не на меня, а на мое отражение — наверное, так ему было проще.

Глухо, словно издалека, долетали звуки оркестра. В театре шла чья-то поздняя репетиция.

Упомянув о Шлимановском кружке, Исидор неожиданно сказал:

— Очень легко стать предателем. Незаметно стать предателем. Я им стал.

Я тогда не понял, кого предал Исидор. Подумал, что он, должно быть, быстро пьянеет.