Бздящие народы

— Вяяяяялый хууууууй!!! Вяяяяялый хуууууууй!! Нас обоих взорвало блевотиной. Дух, живой дух рвался из нас, мечтал нас навсегда покинуть. Мама, папа, школьные учителя, друзья и подружки, первый коитус, весь позор жизни, слюни, бели и сперма нищего человеческого существования, корпускулы смысла вылетали из нас со скоростью расширяющейся вселенной. Деградация, стремительная деградация сознания и нарастающий, вздымающийся пузырь безнадёжной бездарности охватывали всё вокруг. Мы оба были этими двумя столкнувшимися пузырями, бессмысленно наваливающимися друг на друга. Ба-баааааххххх!!!! Ппп! Мы взорвались!! Explosion!! Вся наша дорогая, сногсшибательная любовь взорвалась на хуй!! Какая литературщина! Охуенное пузырястое пустомельство! Ба-бах! Бааа-бах! Ба-ба-ба-бах! Пузыри лопнули и исчезли... Как водится, осталась только лужица, слизь. Здравствуй, Шекспир, здравствуй, Свифт, здравствуй, Вийон, здравствуй, Сапфо, здравствуй, Еврипид! Здравствуй, Плутарх и Рабле!

Вот наконец мы и встретились...

В центре чёрной пульсирующей пустоты шевелились две еле различимые амёбы-фигурки: два коротконогих ушастых создания. Корошо и монтерлан. Это были они, сперматофоры мерзопакостные, дрянь гной-нокровавая, вымя потрескавшееся. Тёрлись друг о дружку, хихикали и скоблили душу. И оглушительно

прошептали:

— Таааааааак двоооооооооое ваааааас пуууууууууу-

зыыыреееееей илиии ооодиин? Двооооое? Илииииии ооодииииин пуууууууузырь? И снова возникло видение: мёртвое, бездыханное море, на поверхности которого надуваются два огромные пузыря... Тихо, ужасающе надуваются, заполняя собой всё пространство, вбирая его вместе с солнцем и облаками... Раздуваются, проникая друг в друга прозрачными стеночками, но не бесконечно: шарах-тарарах!!!! Шарах-тара-рах!!! Взорвались! Опупели!! Лопнули!!!! Исчезли!! И снова пустынно море: ни волны, ни волненья.... Ужасающий штиль, духота и соль... Соль и смерть...

Блевотина! Литература! Продажность! И ещё раз:

блевотина! Литературщина! Они появились опять, эти бездарности: монтерлан и корошо. Они серьёзно вознамерились покончить с нами — удачи им слала вся сволочь людская. Сгиньте, сгиньте, просили они, мы ниче-

го не хотим знать о вашей дешёвой любви и вашем копеечном сопротивлении. Каждая неудача союза двух индивидуумов есть удача тайной полиции. Пошлая непрерывность социальных связей рвётся на обочине государства, где вступает в свои права страсть. Максимум энтропии достигается там, где разглаживается складка непрозрачности. Монтерлан и корошо приходят к тем, кто страшится окончательной гомогенности. Желать — значит дарить то, чего у нас нет, тому, кто в этом даре не нуждается. Мы пожелали мир, мир изверг нас.

Индигенные удивлённые рожи склонились над нами, распростёртыми в собственной блевотине и кале:

что такое? Что случилось? Скорая ли помощь нужна или полиция? Наркотики это или эпилепсия? Но мы предпочли очухаться сами: встали и утащили свои конечности, туда — под гостиничный душ, под водяные струи, скорее, а потом в Мехико-сити, а потом в аэропорт, а потом в самолёт, дрожащий над облаками, летящий назад, в Европу, где никто ничего не хочет знать: ни про Косово, ни про анархизм, ни про любовь, ни про тайную полицию, ебать её, не переебать... Вот такая вот, бля, литературщина, вот такое вот эпигонство, ни хуя тебе никакого блеска, одна только нищета, одно только художественное рабство, ни хуя тебе никакого техно, никакого сэмплера, никакого новейшего катарсиса, никакого хип-хопа... Публика ждёт и ждёт хип-хоп, ждёт и ждёт катарсис, и вот он уже вроде бы на подходе, и вдруг!.. Какая-то такая хуйня обрушивается, просто пиздец! Такая хуйня! Вместо катарсиса! Хуйня, блядь!! Сука, пиздец!

 

НУЖНО НАЖАТЬ

В самолёте, летящем из Мехико в Париж, мы написали наше третье совместное стихотворение. Вот оно:

Хватит дрожать:

Нужно нажать. Блядь.

Это всё. Больше мы ничего не смогли написать. Никакого творчества не получилось. Да и какое может быть творчество в этом обосранном, репрессивном, испохабленном властью, мире! Никакого, бля, творчества, одно ничтожество, одно мяуканье, одно, бля, мычание, одно гыканье, одно пуканье, одно бурчание, одно урчание, бля. Но не есть ли это бурчание, возможно, теперешнее рабов восстание и о чём-то прекрасном и важном напоминание? Единственно возможное восстание? Здесь и сейчас восстание? А? Блядь? А? А? А-а? А-а-а? Единственно необходимое напоминание!

ДЕЛО ОБ ЭЙФЕЛЕВОЙ БАШНЕ

В аэропорту Шарль де Голль мы, стоя у таможенного окошечка и объясняясь с французским пограничником, на минуту оказались в объятиях самого холодного из всех холодных чудовищ — в объятьях государства. Всего минута нервного озноба и отвращения, а потом — оперативный простор открытого пространства и дорога на Париж. Денёк был солнечный и совсем не морозный. После двенадцатичасового ужаса трансатлантического перелёта нам страстно хотелось жрать.

Мы похерили наши аэробилеты от Парижа до Вены по одной очень простой причине: нам вздумалось провести во французской столице крайне важную политическую акцию.