Быть подлецом

— Сейчас мистер Патрик и мистер Джозеф ищут его на болоте, с ними и мистер Ревелл, он вчера вечером вернулся из Уистона.

— Господи, но зачем мистеру Хэдфилду идти туда?

Бесс пожала плечами.

— Не знаю, но Джинджер, пойнтер мистера Бреннана, пущенный по следу, побежал в сторону болот, однако на мочаке пёс потерял след.

— А где мистер Райан Бреннан?

— Он не ночевал дома: вечером уехал с мистером Арнольдом Грантом к нотариусу, потом ненадолго вернулся, переоделся во фрак и около полуночи снова уехал. Он, конечно, заночевал в Грант-Холле. А он нужен вам для позирования? Как только он вернётся — я скажу ему, что вы его ждёте.

— Да, благодарю вас, — растерянный Донован направился к себе.

В мастерской он принялся заканчивать портрет Райана. На самом деле он уже вовсе не нуждался в позировании мистера Бреннана, но рисовал механически, погруженный в невеселые мысли. Он понимал, что очень многое в доме проходит мимо него, очень многого он не может ни заметить, ни понять.

Безусловно, за вчерашним вечером что-то последовало. Известие о приезде мистера Гранта было оглашено позавчера за ужином, и Эдвард Хэдфилд сразу понял, что это значит. Он пытался поговорить с Райаном и уговорить его жениться на мисс Энн, но Райан отказался, хоть и знал, что мисс Энн влюблена в него. Бреннан также дал понять, что этот шаг — ответ на отказ жениться на Элизабет самого Хэдфилда. Кроме того, Райан буквально выставил из дома кузину и кузена.

Но причём тут Дальний выгон? Зачем Хэдфилду идти на болота?

На полотне проступило изображение царственного красавца с изумрудными ледяными глазами и тонкой улыбкой — именно это виделось Доновану сутью Райана Бреннана. Чарльз был доволен собой, что случалось весьма редко.

Позади художника неожиданно скрипнула дверь, и Чарльз обернулся, уверенный, что это или сам Бреннан, или мисс Элизабет. Но на пороге стояла мисс Хэдфилд, бледная и словно испуганная чем-то. Донован поклонился мисс Энн, а сама она остановилась перед портретом Райана Бреннана и, казалось, оцепенела. Донован тоже молчал. Он был, в общем-то, чужд тщеславия, но какой творец может быть совсем уж равнодушен к впечатлению, которое производит его детище на смотрящего? Он терпеливо ждал отзыва, но девица молчала, только спустя несколько минут точно пришла в себя, подошла к стулу и оперлась руками на его спинку.

Донован решился наконец нарушить молчание.

— Вам нравится портрет, мисс Хэдфилд?

Энн, словно испугавшись его голоса, подняла на него остановившиеся глаза, почему-то напугавшие Чарльза, хоть он и не понял, чем именно. Потом она снова перевела взгляд на портрет и губы её чуть шевельнулись, однако Донован снова ничего не услышал. При этом девушка явно смотрела на портрет того, кого любила, и волнение её особенно странным Доновану не показалось.

Однако ещё некоторое время спустя мисс Хэдфилд, казалось, успокоилась.

— Вы не знаете, где ваш брат? — осторожно спросил Донован, — зачем он ушел на болота?

— Он пошел на Дальний выгон.

— Но зачем? В такой дождь?

Энн не ответила, но Донован подумал, что она — именно тот человек, кто может знать ответы на вопросы доктора Мэддокса, и тихо спросил:

— А вы не знаете, мисс Энн, мисс Кэтрин… не болела этой весной простудой?

Мисс Хэдфилд некоторое время молчала, потом кивнула.

— Болела…

— А чем? — решился уточнить Донован.

Мисс Энн пожала плечами, казалось, она говорила, совсем не думая и даже не понимая сказанное.

— Она жаловалась на головные боли после простуды, ей все мерещилось, что камин громко трещит, то грохот грома слышала, то голоса ей слышались трубами Апокалипсиса, то подставки для платья людьми казались, то простыню за призрак принимала, то тараканов на простынях ловила…

— А это правда, что у неё был роман с вашим братом мистером Хэдфилдом?

— Он просто глупец.

Донован очень удивился и снова спросил:

— Эдвард? Почему?

Мисс Энн пожала плечами, всё ещё не спуская глаз с портрета.

— В этом доме почти все глупцы, — проронила она, — и живые, и мертвые…

— Мистер Райан — тоже?

Этот вопрос заставил мисс Хэдфилд вздрогнуть.

— Нет. Эти — умны, — и она быстро пошла к двери.

Чарльз ничего не понял, только почувствовал, как болезненно сжалось сердце.

Через два часа портрет был завершен. Донован был наполнен странным, распиравшим его изнутри ликованием — ликованием творца, создавшего то, что превышает его самого. Чарльз всегда выделял изначальный творческий акт, в котором он стоял перед лицом Божьим, и вторичный — увы, ущербный, где замысел реализовывался. Первичная творческая интуиция, замысел, внутреннее познание проступали внезапно и шли вовсе не от него. Возникала картина… Как любой творец, он быстро постиг вторичность искусства, ибо удручающее и трагическое несоответствие всегда пролегало между пламенем замысла и льдом воплощения. Этот холод проступал в каждом полотне, Донован видел извечную трагедию творчества и границу таланта, страшный суд над человеческим дерзанием. Смирись, гордый человек, ты не Бог…