В твоем интернациональном кордебалете – скорее все-таки, чем гареме – белые женщины (так он называл блондинок) составляли большинство: от Лилит-Марины до Евы-Марии. Вот именно! Смуглая леди твоих несонетов была белолицей и бледнокожей: «Стопроцентная русская!» – сам удивлялся ее присутствию среди себе подобных. С нее на пороге смерти ты и склонировал – от имени до внешности – свою итало-русскую жену, но та не стала ни твоей музой, ни твоей судьбой: мизогин был однолюбом.
– Мужчины предпочитают блондинок, да? – оправдывался ты. – Тем более обрезанцы, как я. Есть грех: люблю белых женщин. В добрые старые времена меня бы линчевали.
Комплекс ниггера, жидяры, нацмена, армяшки, человека кавказской национальности? Как сам выражался – по ту сторону политкорректности: черный жоп, да?
Когда подлавливала тебя на противоречии или подлянке, ссылался на бэкграунд своей зае*анной нации (так и выражался) – словно бы и не личные это дела. В чем тогда отличие от антисемита? Самоуничижение не противоречило и не исключало высокомерия – взрывная еврейская смесь.
Что бы изменилось, будь Бобышев еврей?
Что ты имел в виду, когда, рассказывая о предательстве друга и изме не герлы, резюмировал: «Снюхались – рыбак рыбака видит издалека»?
– Без Марины я – ноль без палочки, – говорил ты, будучи в ином настроении.
– В смысле?
– Обязан всем.
В этом мне предстояло разобраться только после твоей смерти.
Плохой или хороший еврей, но еврей со всеми вытекающими последствиями. Включая восприятие природы. Здесь у ИБ был пунктик, то есть комплекс – именно еврейский. Пусть не пунктик, но некий этноцентризм – несомненно. Что нисколько не мешало его культурному протеизму. Будучи яркой индивидуальностью, ИБ не судим на родовом уровне, но плоть от плоти своего племени, разделял с ним как его взлеты, так и провалы. Сам говорил, что природа ему не позарез, хотя в Америке, как и в России, ее в избытке. ИБ свез нас в Монток, чтобы продемонстрировать мощь американской природы, а продемонстрировал собственную немощь в ее восприятии. Океан нам показал, как личное открытие, а я вычитала в путеводителе, что в нескольких милях отсюда уникальное место – зыбучие движущиеся дюны, остатки деревьев третичного периода. Короче, пока парентс бродили по берегу, я его увлекла в эти самые уникальные дюны, которые оказались еще уникальнее – прямо в песках стояли великолепные белые и красные. Чудо, да и только! Знакомая примета, связь с прежним миром, хоть и в диковином обрамлении: дюнные грибы. А он тащился позади, увязая в песке, мучась одышкой и хныча: кeep off the dunes. Я его тычу в грибы, а он талдычит: бледная поганка. В том смысле, что замучила его до смерти: «Так вот где таилась погибель моя! Мне смертью грибы угрожали!»
Зато потом уплетал их за обе щеки в виде грибного жаркого. Природу воспринимал в уже приготовленном виде. И в стихах у него так, я о поздних: природа в виде гербария. Мне все было внове, природа незнакомая и узнаваемая, смещенные сроки, например: черемуха и акация, но цветут одновременно, в воздухе горечь со сладостью, так странно. А у него на всё про всё: мы это уже проходили. ИБ разучился удивляться. А умел?
Было бы нелепо его этим равнодушием пенять, но отметить необходимо, ибо сам ИБ довольно часто к этой теме возвращался.
– Еврею нужна не природа. Еврею погода нужна.
– Новое стихотворение? – жадно спросила я.
– Цитата. Темная ты девушка, Арина. Лучшего русского поэта нашего времени не знаешь.
– Лучший поэт всех времен и народов – ты, дядюшка.
– Это само собой. А после меня, с большим отрывом от лидера…
– Шекспир, Овидий, Гёте и Пушкин, – подсказала я.
– Нет, те – вровень, – и это, нисколько не смущаясь. – Как видишь, им повезло – в хорошую компанию попали.
– А кто же за тобой, хоть за тобой и не дует? На приличном от тебя расстоянии?
– Борух. Из кирзятников. Тот же, что сдул у меня стишок о еврейском везении, который должен был я написать: «А нам евреям повезло…» Пальма первенства у Слуцкого. Про евреев и солдат – класс! Что, впрочем, одно и то же. Розанов – дурень. «Представьте еврея на коне или с ранцем…» Дожил бы он до наших дней – в танке, в самолете, с атомной бомбой под мышкой. Еврей – солдат по определению. И в древние времена и в нынешние. Вот я, например, чем не солдат? Мечтал стать моряком и летчиком, но не прошел по процентной норме и стал поэтом. Но в душе как был, так и остался солдат. Просто временно – на два тысячелетия диаспорной жизни – еврей про свое солдатское назначение позабыл. Вот я и говорю, что еврею природа по барабану.
– А как же Левитан и Писсарро? – возражаю я, защищая от ИБ его племя. – Или Фет с Пастернаком? Да мало ли…
– В том-то и дело, что мало. Но и те что есть… С червоточинкой. То есть с лирическим уклоном. Чем отличается Левитан от Шишкина?
У Иваниваныча природа как есть, сама по себе, а у Исакильича – пейзаж настроений и субъективизм. С одной стороны, он природу дополняет, а с другой ущемляет, представляет искаженно, на свой, а не на ее манер. Знаешь, что Барух писал? Не тот, а другой, который Бенедикт?