Быть единственной

Маша очень похвалила себя за это дальновидное умозаключение. Эта Феоктистова с течением времени могла стать куда как опаснее, нежели сейчас, и глаз с нее спускать было нельзя. И ведь есть Бог на небесах, а?! Как Маше выгорело – подменить Клавку так кстати и распознать эту историю. Впору Клавдии коробку конфет дарить… Хотя нет, перебьется. Чести много.

Так что домашняя жизнь у Маши как бы замерла в каком-то малоприятном, студенистом состоянии, но и это было неплохо. Хуже было то, что матушку-Расею сотрясали несуразные нововведения. Например, кооперативы, соблазнявшие простой люд своей пятихаткой – пятисотрублевым ежемесячным заработком. Он, как некое умственное несварение, морочил душу работягам, которым теперь не хватало на опохмел даже не денег, а самой водки. А потом в три раза подскочили цены на продукты. И у них в сельпо впервые за много месяцев появилась свежая, не слоившаяся водопроводной водой сметана и – впервые за много лет! – розовая, маложирная ветчина… Но! Сметану по тридцать семь рубликов, сказывают, выкинули почти всю, а начавшую зеленеть ветчинку с трудом продали по половинной цене.

В том кафе, откуда к Маше капали хоть и небольшие, но верные деньги, который месяц было грустное, какое-то кладбищенское затишье. Проезжие не могли платить столько, сколько надо, чтобы предприятию можно было хоть как-то держаться на плаву. Потом заведующий на ужуленные из того же гособщепита деньги выкупил кафе. Но и это его не спасло. В зале часами сидели и едко, душно курили огромные, как платяные шкафы, мрачные молодые мужики. Немногие заглядывавшие туда посетители, едва встретившись с ними взглядами, с порога заворачивали назад. Ни Маша, ни другие работники денег за свое сидение в подсобке не получали, поскольку бритоголовые шкафы за кормежку не платили, наоборот, только тратили продукты. В середине девяностого года кафе закрылось, а потом его походя сожгли поселившиеся в нем бездомные.

На заводе у Маши тоже произошли перемены. Пожилых рабочих увольняли пачками, без пощады: мол, у вас хоть пенсия какая-никакая есть, а молодым куда деться? А под расчет получите этими, как их… акциями… Аргумент это был слабый – по акциям ничего не платили, поскольку заказов на продукцию не было, а пенсии, чего уж при советской власти даже представить себе нельзя было, стали задерживать на два-три месяца. А когда ее все-таки давали, внушительной по старым меркам суммой, купить на нее ничего существенного было нельзя, поскольку цены росли быстрее всех пенсий.

К счастью, сокращения Маши не коснулись – приняли во внимание, что давно работает. А Вадик, чтобы им сводить концы с концами, устроился еще и в кооператив по ремонту автомобилей. К основной работе его особенно не привлекали и терпели его отлучки – а как иначе, если денег не давали уже с зимы? Вот и перебивались Маша с Вадиком как могли, благо урожая с огорода никто не отменял, и картошка, счастливо не подверженная инфляции, росла на нем так же, как при Сталине и Брежневе. Только Маше, которой уже перевалило за шестьдесят, намного труднее было ее обихаживать, вскапывать-полоть…

Так они с Вадиком продержались два года.

Светлую радость Маше доставило известие, что с окончанием советской власти, которую Маша в целом любила, без работы и положения осталась ее врагиня Зойка, эта Володечкина «жена». Помыкавшись на одной, маленькой и неустойчивой, мужниной зарплате втроем, Зойка стала челноком.

– … Это как же?! – опешила Маша, когда услышала новость от Вадика.

– А так. Она еще с двумя женщинами ездит в Польшу…

– Куда-куда?! – еще больше испугалась Маша, для которой даже братская социалистическая Болгария была страшной заграницей, полной коварных шпионов и кровожадных диверсантов.

– В Польшу… Набирают там сумками всякую дребедень типа блузок, колготок и едут назад. Продают на рынке. Вроде у них сейчас полегчало с деньжатами-то.

Маша догадывалась, что Вадик втихаря от нее помогает семье брата, и очень переживала, что эти его «жена» и «дочь» объедают несчастного Володечку. Ну вот, хоть теперь польза от «этой»… Только не блузками она торгует, ой нет… Не блузками!

А со временем Маша стала замечать, что Вадик вроде бы стал отходить от этой своей любовной тоски, прикупил пару ярких рубашек, красную с синим дутую майским шариком куртку. Стал чаще задерживаться на работе или отлучаться по вечерам. Шел ему уже тридцать третий год, а выглядел он мальчишкой. Что значит, при маме-то живет, на всем готовом… Все мальчик да мальчик… То, что сын всерьез загуляет, женится, Маша уже почти не опасалась – невест приличных и так не шибко было, а уж сейчас перевелись вовсе. Либо незамужние да вдрызг потасканные – клейма ставить негде, либо разведенки с детьми – содержи вот их, чужих, кому надо…

А «красотка» Феоктистова с предприятия уволилась – заработки ее, видите ли, не устраивали. Ну, такая где угодно пристроится. А нам только лучше.