Былое и думы. Части 1–5

Через все встречи с идеями и их носителями, через духовные коллизии и споры перед нами раскрывается мужающая и растущая мысль самого Герцена. Мы видим, как он, пусть со срывами и колебаниями, прокладывает свой выстраданный путь к научному социализму. Он не дошел до него, но опыт Герцена имел огромное значение для русской передовой мысли, для ее будущего. Герцен ясно сознавал свою роль и роль своих друзей и соратников в тех поисках правильной революционной теории, которые, как указывал Ленин, начались в России в 40-х годах.

«Былое и думы» — роман о русском революционном мыслителе, достойно и гордо представлявшем Россию на форуме международных революционных, научных и литературных сил. Не случайно Ленин писал о Герцене: «В крепостной России 40-х годов XIX века он сумел подняться на такую высоту, что встал в уровень с величайшими мыслителями своего времени»[2].

В «Былом и думах» Герцен выступает как художник, для которого борение собственной мысли, ее движение и противоречия, надежды и сомнения, иллюзии и разочарования, страстные мечты и не менее страстный скептицизм стали полным драматизма предметом высокого искусства.

И средствами искусства Герцен воплотил здесь ту высоту, которую русская мысль, его собственное мировоззрение достигли в 40-х годах. Именно этот период наложил свой отпечаток на все творчество писателя, и, в частности, на «Былое и думы».

С этим временем, с его заветами Герцен чувствовал себя связанным всю жизнь, ибо тогда «…сложилась, окрепла та мысль борьбы, которой мы остались верны»^[3], — писал он в 1862 году.

Можно сказать, что в «Былом и думах» отразилась весна русской передовой мысли, русской революционной теории, сила ее юности, радость ее первых и уже замечательных открытий и побед. Здесь весь мир как бы проникается и озаряется этой мыслью, которая, овладевая буднично-повседневным и бытовым, различными путями и средствами побеждает его.

Конечно, чем дальше повествование в «Былом и думах» удаляется от юности и переходит к тем духовным испытаниям, которые выпали на долю Герцена после поражения революции 1848 года и в 60-х годах, после нового наступления самодержавно-помещичьей реакции, тем больше в «Былом и думах» проступают краски осени, ноты грусти и печали. Но хочется сказать словами Тютчева, поэта, при всех коренных мировоззренческих отличиях во многом по глубине и остроте ощущения духовных сдвигов и драм той эпохи близкого Герцену, что и тогда

Вдруг ветр подует, теплый и сырой,
Опавший лист погонит пред собою
И душу нам обдаст как бы весною…

В «Былом и думах» нашла живое воплощение и такая черта русской передовой мысли, как органическое сочетание глубокого патриотизма, истинной национальной гордости со способностью ценить высокие достоинства национальных характеров других народов, вдумываться в их исторический, политический, духовный опыт.

По рельефности и тонкости воспроизведения черт и красок, присущих другим народам и нациям, Герцен в русской литературе XIX века следует непосредственно за Пушкиным.

Таковы некоторые основные линии художественного исследования, художественного мышления Герцена в «Былом и думах». Но как двигается его художественная мысль, каков ее склад, манера и «повадки»; иными словами, каков стиль этого произведения?

Обычно при характеристике стиля «Былого и дум» ссылаются на слова Герцена из письма к Тургеневу, восхищавшемуся этим произведением. По словам Герцена, его призвание, его жанр «…это просто ближайшее писание к разговору — тут и факты, и слезы, и хохот, и теория и я… делаю из беспорядка порядок единством двух-трех вожжей очень длинных…» (XXVI, 60).

Герцен совершенно прав в таком определении своего стиля. Он действительно писал, как говорил. Поэтому в его рукописях почти не найти стилевых вариантов, а встречаются главным образом смысловые.

Но понятие «ближайшее писание к разговору» требует пояснений. Ссылка на непринужденность герценовского стиля явно недостаточна.

Благодаря тому что в мыслях, устах и под пером Герцена русская революционная теория цвела первым цветом и впервые действенно помогала открывать и понимать целый мир, она с удивительной естественностью сопрягается с непосредственным восприятием жизни в ее самых старых и вечно юных чертах и красках. Оперируя столь разнородными материалами, стиль Герцена как бы передает одному из них качество другого. «Теория» приобретает черты непосредственности, — иначе думать, говорить, писать Герцен и не мог, а вечное, общечеловеческое и каждодневное предстает освещенное, углубленное и обобщаемое этой теорией.

Герцен пишет, например, в начале XXV главы, вспоминая о «той простой, глубокой внутренней жизни», которой характеризовалось пребывание во Владимире после женитьбы: