Былинка в поле

- Что ты? - зашептала озябшими вдруг губами, пятясь к снопам. Но он, как перышко, поднял ее и, ступая во летошним бороздам, унес в пшеницу на горячую землю.

Фиена дергала его за усы, с каждым шагом все слабея.

- Помалкивай, девонька! Тебя не забуду... Ну ц злая ты! - похвалил Кирпллыч и мягко стеганул плетью по тугому заду.

И зачастил Афанасьев к Фиене в те часы, когда не было Автонома...

13

Обирали бахчи. Кузьма тянул сизые плети арбузов, шуршаще-колючие плетп тыквы, складывал в кучи. Позади него чернела голая, высосанная бахчевыми растениями земля. И солнце светило как-то желто, не прппекая. Небо загустело в похолодевшей синеве, спротливо безмолвствовали убранные поля, а березово-дубовые перелески, просеченные просветами, засветились рыжеватым увяданием.

- Ну что за жена досталась Автоному! Бывало, яоет - чисто за душу берет, - говорил Егор у шалаша, устало ожидая, когда поспеет кулеш. Самая пустяпшая песня до сердца доходит. Чего только не вспомнишь!

И петь перестала. Вынул голос и душу Антоном. Знал бы я ее судьбу, разве пошел бы сватать?

Что ты. Маша, прпуныла, Звонку песню пе поешь?

Ты, бывало, распевала - Настоящий соловей.

Марька молчала, помешивая в котле кулеш.

Василиса, перебирая в телеге арбузы, заметила ей:

- Оглохла? Онемела?

- Сохнет в горле, мамушка, - тихо отнекивалась Марька.

- Синит, как наседка на гнезде. Спой, коль хорошие люди просят. Докажи, что жизнью довольная.

Марька, глядя через реку на далекий шихан с дремавшим на вершине беркутом, запричитала вполголоса:

Как за батюшкой, за Яикушкой

Огонек горит, огонь маленький.

А дымок идет, дымок тоненький.

У огня сидят киргизушки,

Что не так сидят, все добро делят:

Кому золото, кому серебро.

Доставалася теща зятюшке,

Посадил тещу на добра коня,

Он повез ее во большой аул.

- Молода ханьша, а призез тебе Русску пленночку.

Ты дай-ка ей делать три дела:

Перво дело - овец пасти,

Второ дело - шерсть прясти,

Третье дело - дитя качать.

- Ты качу-баю, мало дитягко,

Ты по батюшке киргизеночек,

Ты по матушке мне внучоночек.

Молода ханьша все подслушала.

Она бросилась к ней на шекннку:

- Ты родимая моя матушка,

Садись на добра коня,

Поезжай в родну сторону.

А мне, горькой русской пленнотае.

Так уж бог судил, так судьба моя,

- Да. слушаешь ее, и вспоминается тебе жизня, - заговорил Егор. - В семнадцатом годе пошли мы в немецкие окопы брататься. Человек ровно тринадцать, ну что посмелее. Благополучно добрались, винтовки штыками в землю.

Целый час у них гуляли, угощались. Плясали. Товарищ?

Камрад! Обратно пошли, а со спины холод, дрожим - пулеметы-то у них стоят наготове. Нажмут гашетку, и конец. Скатились за взволок, один солдат говорит: "А я на вас в штаб донесу, к ворогу ходили гостевать". - "Мы тебя за это можем прибить. Любишь ты лычки заслуживать". Прямой был это гад, говорит: "Все равно донесу, вы присяге изменяете. Вас надо полевым судом судить".

Тогда один толкает меня локтем: мол, пропусти на два шага и бахни ему в затылок. А у меня на душе до того хорошо, так-то любы мне люди! Война, думаю, кончается.

И зачем мне убивать этого злыдня, пусть едет домой к бабе и детишкам. А он. зараза, чем ближе к своим окопам, тем зловреднее, лютее талдычит угрозы. Подведет нас под расстрел эта шкура, шепчутся между собой солдаты. Один отстал на два шага, снял винтовку, на ходу поцелился з затылок. А тот почуял, стал оборачиваться, да только Е успел висок подставить. Сняли мы с него сапоги, шинель.

И что горько, так эти подлецы часто из своего же брата образуются.

Маръка я Фиена сели на вышитый ползучей травой берег Камышки. Постаревший пес Накат, будто беду чуя, не отставал от Марьки последнее время ни нa шаг. Лег, не скуская с нее грустных глаз. Вода, тяжелая и плотная, темнела иод кручей, остуженная холодными утренниками.

Талы роняли узкие, тронутые ржавчиной листья. А весной тут бражно ленилась коловерть, прогревая под солнцем воды для прорастания чакана да потопушкп, чирки с безоглядной смелостью новобрачных гнездились в зарослях тростника. А сейчас отражается в омуте одинокое и ненужное на бахчах чучело - рваный зипун на сбитых крестом кольях, шапка шерстью наружу. Вот дошел до пугала свекор Кузьма, выдернул из земли, понес к бричке.

- И никак я не пойму, почему не везет тебе, кума Марька?

- Да что ты, Фиена, бог с тобой, хорошо живу.

- Не любишь ты горюниться, жалобиться. А я, только ужми меня, заверещала бы на весь свет.

- А зачем? Люди жалеют на время, а потом самим им неловко. Давай, кума, сыграем песню, батюшка любит.

Они прислонились плечом к плечу, вытянули ноги рядом - босые - Марька, в ботинках - Фиена, - сдвинули платки с высоко навитых кос на макушках. Глядя сузившимися глазами на чернобыл на том берегу, Фиена тоскливо затянула сипловато осевшим голосом:

Уродился я,

Как былинка в поле...

Марька поймала лист с вербы, прикусила зубами, невнятно подхватила:

Моя молодость прошла

По чужой неволе...

Страшась своего рвавшегося вверх голоса, она повела десню одна, лишь с укоризной покосившись на Фиену.