Был ли Пушкин Дон Жуаном?

Я испытал это обаяние на самом себе. Впоследствии, в более зрелых летах, робость и почти страх к нему ослабели во мне, и я чувствовал себя с ним уже как равный с равным. Пушкин в Одессе хаживал к нему обыкновенно по вечерам, имея позволение тушить свечи, чтоб разговаривать с ним свободнее впотьмах… Пушкин сам вспоминал со смехом некоторые случаи подчиненности своему демону, до того уже комические, что мне даже казалось, что он пересаливает свои россказни. Но потом я проверил их у самого Раевского, который повторил мне буквально то же».

Раевский был очень некрасив, но внешность у него была оригинальная, бросающаяся в глаза и остающаяся в памяти. Граф П. И. Капнист очень выпукло передает образ пушкинского «демона»: «Высокий, худой, даже костлявый, с небольшой круглой и коротко обстриженной головой, с лицом темно-желтого цвета, с множеством морщин и складок, – он всегда (я думаю, даже когда спал) сохранял саркастическое выражение, чему, быть немало способствовал его очень широкий, с тонкими губами рот. Он по обычаю двадцатых годов был всегда гладко выбрит носил очки, но они ничего не отнимали у его глаз, которые очень характеристичны: маленькие, изжелта-карие, они блестели наблюдательно живым и смелым взглядом и напоминали глаза Вольтера».

Раевский унаследовал у отца своего резкую морщину между бровей, которая никогда не исчезала. Вообще он был скорее безобразен, но это было безобразие типичное, породистое, много лучше казенной и приторной красоты иных бесцветных красавчиков. Раевский одевался обыкновенно несколько небрежно и даже в молодости своей не был щеголем, что, однако не мешало ему иметь всегда заметное положение в высшем обществе. Он был человек замечательно тонкого, острого ума и той образованности, которая так отличала в свое время среду декабристов». Что касается моральной стороны, то, как сообщает Ф. Ф. Вигель: «В Молдавии, в самой нежной молодости, говорят, успевал он понапрасну опозоривать безвинных женщин; известных по своему дурному поведению не удостаивал он своего внимания: как кошка, любил он марать только все чистое, все возвышенное, и то, что французы делали из тщеславия, делал он из одной злости».

Отношения Пушкина и Раевского основывались не только на спорах «впотьмах», но имело место определенное содружество в любовных похождениях, сопровождаемое соперничеством. В Кишиневе Пушкин выбирал сексуальные объекты со своим напарником по «амурным» делам – Н. С. Алексеевым. Они даже влюблялись в одну и ту же «жертву», уступая друг другу любвеобильных молдаванок. С Раевским у Пушкина сложились несколько иные отношения. Здесь явно проскальзывало соперничество. В черновом письме 22 октября 1823 года поэт называет Раевского «милейший Иов Ловелас» и шутливо просит у него разрешения на определенные поступки, «так как вы – мой неизменный учитель в делах нравственных». Кишиневские приключения Александра Раевского видимо производили на поэта впечатление, хотя сам Пушкин был уже не мальчик.

Осень 1823 года явилась для Пушкина временем наиболее сильного и страстного увлечения Собаньской. Может быть, именно ей признавался поэт еще летом в письме, черновой набросок которого сохранился без адресата: «Не из дерзости пишу я вам, но я имел слабость признаться вам в смешной страсти и хочу объясниться откровенно. Не притворяйтесь, это было бы недостойно вас – кокетство было бы жестокостью, легкомысленной и, главное, совершенно бесполезной, – вашему гневу я также поверил бы не более – чем могу я вас оскорбить; я вас люблю с таким порывом нежности, с такой скромностью – даже ваша гордость не может быть задета…

Будь у меня какие-либо надежды, я не стал бы ждать кануна вашего отъезда, чтобы открыть свои чувства. Припишите мое признание лишь восторженному состоянию, с которым я не мог более совладать, которое дошло до изнеможения и глупости. Я не прошу ни о чем, я сам не знаю, чего хочу, – тем не менее я вас…»

1823 год – начало взлета творческой и телесной потенции поэта. Он ознаменовался циклом поэтических произведений, отражающих любовные переживания поэта в их переходах от безнадежности к надежде и снова к безысходности. Эти стихи изумительны по силе выражения новой, рождающейся страсти. Глубина и сила чувства к Каролине Собаньской наиболее ярко выразились в стихотворении, которое Пушкин написал в это время, но, как это бывало часто, не опубликовал при жизни: