Быль и небыль

— Бежавший я, — говорит.

Петр Великий поглядел на него со грозой и приказывает своей команде:

— Взять его на три сутки на обвахту. А после трех суток отправить в Сибирь, навечно.

Повели солдата. Он идет и только головкой поматывает. Посадили его. Солдат говорит себе:

— Ай-да Петруша! Вот так да! Удружил!

А Петр Великий надел на себя ту одежу, что в лесу носил, и приходит к нему на обвахту.

— Здравствуй, земляк!

— Здравствуй, брат Петруша! Хорошо ты делаешь, нечего сказать! Ведь тебе бы и живому не быть, кабы не я. Небось, сам знаешь, сколько я душ из-за тебя погубил! А ты до чего меня довел!

— А что?

— Да вот на обвахте сижу — на хлебе да на воде. Кружка воды, фунт хлеба — и все. А как здесь отсижу, в Сибирь погонят, в каторгу, навечно. Вот и пришел в гости!

— Да кто тебе это сказал?

— Кто! Петр Великий сам и сказал. Не поспоришь!

— Погоди, земляк, я к нему схожу, попрошу, нельзя ль тебя лучше в старый полк отправить.

— Эх, брат любезный, постарайся! Попомни и мою добродетель.

Петр Великий тем же часом заходит в караулку и приказывает этого солдата взять и опять привесть к нему во дворец.

Приводят его на крыльцо. Петр Великий является в царской одеже, берет его за руку и ведет прямо в залу, где трон стоит с балдахином.

Сажает его на стул. А сам — за перегородочку, опять надел прежнюю одежу — охотницкую — и выходит:

— Ну, здравствуй, земляк.

У того и язык не ворочается. Сидит сам не свой — испугался больно. Тихохонько говорит:

— Здравствуй, Петруша!

А Петр и засмеялся.

— Не робей, — говорит, — земляк! Останется без последствий. Что тебе царь сказал?

— Ничего не сказал.

— Ну, так я его сюды позову. Мы его переспросим.

Ушел в другие двери и опять ворочается в царской одеже.

— Здравствуй, земляк!

— Здравия желаю, ваше царское величество.

— Ну что — узна́ешь Петрушу?

— Да кабы пришел, дак узнал бы.

— А что, он на меня не смахивает ли?

— Есть немножко.

Петр Великий его по плечу похлопал, поцеловал и говорит:

— Ну, спасибо тебе, землячок, что от смерти спас.

Сел он и написал своеручное письмо: «Отправляется, мол, такой-то солдат на казенный счет в такой-то полк заступить на место полковника. А того полковника на его место — рядовым!»

Ну, царская воля — закон. Так и сделали.

Тяжелая рука

Нынче, который человек ученый, — так он очки носит. Заправит оглобли за уши, да и глядит в четыре глаза. Кто его знает, может, так оно и видней. А только по-нашему, в какие ты стеклышки ни гляди, а коли нет у тебя в очах своего свету, так и будешь ты во тьме ходить, покуда в яму не повалят.

Проще сказать: не тот зорок, кто глазами глазеет, а тот зорок, кто умом смекает.

У нас, ежели к слову, — притчу такую рассказывают. Хотите верьте, хотите — нет. Мы-то за правду брали, вам и за байку отдадим.

Здесь, в наших краях, фамилия одна жила. Семья не так большая — старик, старуха да три сына. Все в годах, — уж меньшого оженили.

Прозвание им было — Овчинниковы. Да тут не в прозвании дело. Главное — что жили очень хорошо. Эдакое хозяйство было — ну, поискать! Скота всякого — коровы, овцы, свиньи!.. Лошадей хороших держали… Старшо́й у них в извоз ходил и большую деньгу зашибал. А середний да меньшо́й дома. Да уж и то сказать — дом! Не всякому и во сне приснится. Что ни строенье, — то загляденье, что ни хлевок, — то теремок! Всяка приче́лина — с резьбой, всяко оконце — с наличником! На эти дела у них меньшо́й мастак был. Топор в руки возьмет — дерево запоет. А уж с долотом да с коловоротом — чисто кружев наплетет. И в городу эдаких мастеров не бывает, а не то что…

Ну, и невестки попались им все хорошие — порядливые бабы, степенные, работящие…

Большуху-то за богатство брали, середнюю — за ум, а третью так — без расчету.

Больно уж полюбилась девка парню, ну и взяли сироту за красоту. Сами и шубу-то ей справили, и сапожки…

Вот и живут, стало быть. Кажный при своем деле. Старшо́й, значит, товары возит. Меньшо́й то да се мастерит. Середний батьке помочь дает. А уж батька всем хозяйством заправляет. Без евонного слова, можно сказать, и куры не несутся.

Худа не молвим, а врать не станем, — сурьезный был старик, на́больший-то хозяин. Весь дом у него по струне ходил. Уж на что старшо́й ихний, — небось не малолеток, в почтенных годах, да и где ни побывал, чего ни повидал, — в дальноконечные области хаживал, а при отце и слова сказать не смеет, и глазом не моргнет, как все равно подпасок какой.

Середний — тот похитрей. Он отцу не перечит, а из-под руки на свой лад делает. Да и женка евонная со своим царьком в голове, так и так повернет, а свою пользу наблюдает…

Ну, вот, значит, и живут… Все бы, кажись, хорошо, а невесело в дому. И огонь в печи не ярко горит, и песня не поется, и гостю у них не сидится. А с чего бы? Дом, кажись, полная чаша, и угостят — не пожалеют, и слово тебе приветное скажут, и на почетное место посадят — ан нет, не гостится… У других день проживешь — за час покажется. У этих час погостишь — за день наскучаешься.

Вот раз, вечерком, — уж хозяева за столом сидели, — постучались к им. Старуха ажно испугалась:

— Ктой-то? К нам ведь не ходят.

Старик меньшо́му мигнул.