Быков Дмитрий

В 1908 году атмосфера в России сгустилась настолько, а деятельность А. М., в связи с развитием событий, усилилась настолько, что уже трудно стало отводить глаза полиции «уроками кройки», лекциями «о вреде ношения корсета беременным женщинам» и т. д. Под такими предлогами А. М. провела 52 нелегальных собрания, но, наконец, товарищи предупредили ее, что слежка за ней стала серьезной. Ее брошюры конфисковали, собирались привлечь ее за «призыв к вооруженному восстанию» — это означало пожизненную каторгу: осторожность диктовала своевременность отъезда. Но приближался женский съезд, который партия собиралась использовать для своих целей, и А. М. не хотела покинуть своего дела. Раз она ушла из дома с одним портфелем: товарищи предупредили ее, чтобы она домой не возвращалась — так как у нее на квартире засада. Так она и не вернулась больше к себе — навсегда покинула свой уголок с воспоминаниями прошлого, с вещами и портретами покойных отца и матери... Она перешла на нелегальный образ жизни. Куда-то заходила помыться, закусить, куда-то переночевать, кочуя по знакомым и друзьям, не боявшимся гостьи, разыскиваемой полицией.

За это время она часто ночевала у нас. У нас и днем и вечером бывало много народа, собирались артисты, писатели, музыканты, часто приходили поздно, после театра, — так что ее приходы могли быть незамеченными. Кроме того, швейцар при нашем доме оказался нашим другом и всегда предупредил бы в случае слежки. На самом женском съезде она появиться официально не могла — но имела неосторожность войти в зал послушать выступления ее учениц: сама она обещала товарищам не выступать. Но темперамент унес ее — она не выдержала и вмешалась в дискуссию под чужим именем. Ее удалось каким-то чудом увести благополучно из зала, но на другой же день мы узнали, что зал оцепила полиция и пошла проверка документов. А. М. уже там не могло быть — она лихорадочно ходила по платформе Вержболово, не зная — выпустят ее или задержат.

Последнюю ночь перед отъездом она провела у нас. Мы устроили для нее вечер, полушутя вспоминая некрасовских «Русских женщин». Композитор Василенко играл свои вещи, артисты декламировали, пели, — каждый старался «на память» дать ей лучшее, что мог. На другой день она уехала, а ее доклад был прочтен работницей Волковой.

Она же переехала границу с чужим паспортом — и надолго рассталась с Россией.

∗∗∗

С тех пор для нас с А. М. началась новая жизнь — в письмах. Ведь у писем есть своя собственная жизнь. Я особенно убедилась в этом, перечитывая нашу переписку с А. М. за несколько десятков лет. Ничто так, как письма, — разумеется, если они написаны искренно, — не отражает жизни человека, его переживаний, настроений и внутреннего облика. Всегда мы сравнивали нашу дружбу с золотой нитью, проходившей через всю нашу жизнь. Иногда на этой нити завязывался узел: такими узелками были для нас наши встречи. Каждый раз, как я попадала за границу, если только А. М. была в «досягаемом месте», я посещала ее, иногда специально ездила повидаться с ней. Наши встречи мы обе считали «праздниками жизни». Выбирали такое время, когда она была более или менее свободна, между двумя агитационными поездками или лекционным турне, а я давала себе отдых после напряженной работы — выхода новой книги или постановки новой пьесы. И встретившись — мы словно сбрасывали с себя десяток лет, превращались в двух счастливых школьниц на каникулах. Обе мы умели работать — но умели и пользоваться отдыхом, каждым его днем, каждой новой прогулкой, новым впечатлением.

Уже в 30-х годах, из Швеции, А. М. писала мне:

«У моей секретарши стоит голубая гортензия. Для меня этот цветок сплетен с весной Груневальда, с твоей поездкой в один из средневековых городов Германии... Какой?» (Это я оставила ей голубую гортензию, уезжая на два дня в Гарц. О моей поездке туда я напечатала очерк под названием «Бабушкин ларчик» и посвятила его А. М.)

Она продолжает:

«Связан с нашими веселыми вечерами на Губертус-аллее. И умели же мы тогда посмеяться!» Действительно, мы умели смеяться — и веселились по самым пустячным поводам.

Вспоминаются милые эпизоды... Вот мы в скромном пансионе в Груневальде. Вечером, уже лежа в постели, говорю очень серьезно:

— Ну, теперь расскажи мне что-нибудь об Австралии.

Она, заплетая на ночь волосы, не менее серьезно отвечает:

— Замечательно интересная страна! Можешь себе представить — там деревья растут корнями вверх, рыбы летают, у птиц вместо перьев...

Я прерываю ее:

— Да я хочу, чтобы ты мне рассказала о положении женщины в Австралии — а ты о птицах!

Она начинает хохотать. Я говорю ей:

— Тише — за стеной живут сердитые старые дамы...

А. М. смутно помнит, что в случаях шума принято стучать в стенку сапогами, но не совсем ясно соображает, кто должен стучать. Она обращается ко мне с сияющими глазами и восклицает:

— А мы в них сапогами!

Тут уж начинается такой хохот, что никакие сапоги не помогли бы...