Бурелом

Лукьяна она нашла в ресторане в отдельной, наглухо задрапированной комнате в обществе пьяных господ и вызывающе одетых женщин. Не замечая дочери, стоявшей в дверях, он держал на коленях визжавшую от щекотки какую-то толстушку. В табачном дыму трепетала в танце цыганка, и слышался звон гитары. Феврония молча подошла к отцу, рывком отбросила женщину и, резко сказав Лукьяну: — Одевайся, — повернулась к выходу.

— Позвольте, позвольте, сударыня, кто вы есть такая? — загородил ей дорогу господин с холеной бородой и глазами навыкат. Он был во фрачной паре, белой манишке с модным галстуком-бабочкой.

— Вам какое дело? — властно спросила Феврония незнакомого господина.

— Феврония, не шаперься, потому это мой лучший друг, значит, Павел Матвеевич Высоцкий, — проговорил заплетающимся языком Лукьян. Опираясь на накрытый столик, он с трудом поднялся со стула. — Потому как он городской, а я деревня, значит, гарнизуем мы опчество по скупке хлеба. — Шатаясь, Лукьян повернулся к Высоцкому: — Не обессудь, выпьем еще по маленькой. А это моя вдовая дочь. — Лукьян с трудом поднял отяжелевшие глаза на Февронию.

— Хватит, — решительно сказала Феврония и отставила рюмку от отца. — Поехали домой.

— Вы, может быть, составите компанию и посидите с нами немножко? — склонив красивую голову перед Февронией, произнес вкрадчиво Высоцкий.

— Спасибо, не желаю. — Подхватив отца под руку, вышла. Помогла одеться: и усадила с помощью извозчика в сани.

Доро́гой Лукьян, куражась, говорил:

— Матери даже обязательно куплю граммофон. Пущай музыку да песни слушает под свою лестовку[10], а?

Феврония укоризненно покачала головой.

— Теперь, значит, все перемешалось. Кто старовер, кто мирской, не поймешь.

— Это правильно, господин купец, — отозвался со своего сиденья извозчик и задергал вожжами. — Ну ты, халудора, передвигай клешнями.

— Значит, выпил я сегодня. А кто не пьет? Татары, и те нынче водку пьют, своего Махомета признавать не стали.

Февронии надоело слушать пьяную болтовню отца. Откинувшись в глубь саней, она с наслаждением вдыхала морозный воздух, любуясь звездами и круторогим месяцем, висевшим над городом. Думать ни о чем не хотелось.

Утром спросила отца:

— С чего это ты загулял?

— А так, дурость, — досадливо махнул рукой Лукьян и отвел от дочери глаза. — Господин Высоцкий меня сманил.

— У тебя свой-то ум есть или нет?

— А ты што с отцом так стала разговаривать? — повысил голос Лукьян. — Хозяин я себе или нет?

— Хозяин, а какие деньги есть, давай сюда.

— Это почему?

— Потому, что пристрастие стал иметь к вину. А напьешься — болтаешь много лишнего.

— Что я сболтнул? — уже тревожно спросил Лукьян.

— Насчет нашей веры: мать хотел заставить под граммофон молитвы читать.

— Неуж? Господи, прости меня, грешного, — перекрестился он. — Чисто бесовское наваждение вчерась напало. Возьми ты их, окаянных, — вынимая бумажник с деньгами, заговорил он. — Через них опять в вертеп попаду.

Феврония оставила деньги отцу на покупку сена и расчет с гуртоправами, остальные положила в свою шкатулку.

— Вот што, — одеваясь, продолжал Лукьян, — мирские послезавтра будут Новый год справлять, а до нашего еще три месяца осталось. Пойдешь на ихний праздник? Главный инде... индетант — фу, лешак его возьми, не выговоришь скоро, — значит, два билета прислал.

— Схожу, — подумав, ответила Феврония.

Окрыленное успехом на фронтах, колчаковское командование решило встретить Новый год с помпой. Зал офицерского собрания был украшен яркими гирляндами, разноцветными китайскими фонариками. Всюду зеркала, цветы к до блеска начищенный паркет. В буфете появилось «Клико» и японские сигареты. У парадного подъезда пестрели флаги — русский и чешский.

Феврония появилась на новогоднем балу в платье из светло-серого тяжелого шелка, расшитое черным стеклярусом. Слегка полную, как бы выточенную из белоснежного мрамора, шею украшала золотая цепочка с кулоном, который покоился на высокой груди. Голову Февронии украшала сложенная короной толстая коса; строгие черты лица дышали спокойствием и той величественной красотой, которая свойственна кержачкам.

На встречу Нового года Лукьян явился в новом из тонкого сукна частоборе, в шелковой косоворотке и хромовых на мягкой подошве сапогах. На груди — медаль за благотворительность, полученная еще в царское время. К негодованию Митродоры, Лукьян еще до поездки в Челябинск подстриг бороду на городской лад.

— Что ты понимаешь в моем торговом деле? Сидишь со своим Апокалипсисом, гадаешь, когда кончина мира будет. А мне надо с городскими людьми встречаться, копейку наживать, — отвечал сердито Лукьян на ее придирки.

Митродора всплеснула руками:

— Совсем обасурманился. Сраму теперь не оберешься.

— Посрамят да перестанут. Дело не в личности, а в наличности. Разумей.

И вот. сейчас, пригладив стриженные под кружок волосы репейным маслом и выпив для начала рюмку рябиновки, он вошел к дочери.

— Ты готова?

— Пожалуй, пора, — взглянув на часы, ответила Феврония.