Бунтарь. Мамура

Пётр прижался к Голицыну и торопливо повторил:

– Де…

– Коль…

– Коль…

– Те…

– Тье! – рявкнул царь и замер.

Девушка со смехом убежала в соседний терем.

Входили новые гости, женщины делали книксен, привычно подносили руки к губам мужчин, кланялись кокетливо царю и сами целовали его вздрагивающую, в мозолях, руку.

– Эка ведь, поди ты! – пялил Пётр глаза. – Бабам мужи длань челомкают! Сором-то! А? Сором какой, Борис!

На стол подали какой-то сладковатый, пахнущий корицей и ванилью суп.

Царь отхлебнул из ложки жидкость, но тотчас же с омерзением выплюнул на пол.

Зоммер улыбнулся. За ним фыркнула сидевшая против государя та самая белокурая девушка, с жемчугом на полуобнажённой груди, которая обучала его правильному произношению чужеземного слова.

Мёртвенно стиснув зубы, Пётр схватил вдруг ломоть хлеба и швырнул его девушке в лицо.

– А не фыркай, стерьва, в рожу государям русским!

На мгновенье все насторожённо стихло.

Борис Алексеевич вскочил, налил чару и с низким поклоном поднёс её царю.

– Покажем-ко мы иноземцам, государь, и своё умельство! Пущай они хлебают солодкую водичку – мы же хмельною чарой пополощем душу!

Пётр поколебался немного – страшно было впервые в жизни выпить вина из чары величиной едва ли не с овкач [103]. Но осрамиться перед иноземцами было ещё ужасней.

– Вот то нам, русским людям, на добро здоровье! – тряхнул он молодцевато головой и залпом выпил.

– Браво! Браво! – захлопали в ладоши немцы, обрадованные благополучным исходом назревавшей бури.

Зоммер вылетел в сени и вернулся с огромным окороком:

– Битте, кушай, моя гозудар!

Борис Алексеевич сунул Петру нож и вилку. Царь ковырнул ими окорок, но, с тоской поняв, что из этого ничего не выйдет, вонзил в мясо собственные ногти.

Хмельная волна то откатывалась к груди, то тягучим рвотным комом застревала в горле. Голова разбухла, точно окаменела, стала чужой, непослушной, а ноги безнадёжно врастали в заходившую ходуном половицу.

Царь жадно рвал зубами мясо, громко чавкал, жирными пальцами размазывал по лицу струившийся со лба пот.

Он смутно вспоминал потом, как увели его в соседний терем, как под звуки скрипок плавно кружились пары, как белокурая девушка склонялась над ним, что-то шептала с задорным смешком. Он не видел её лица, но так славно было вдыхать тонкий девичий запах волос и чуть касаться пересохшими губами прохладного затылка!

Её звали Анной [104]. Анной Монс. Так сказал ему Борис Алексеевич. А какой-то швейцарец, весельчак и балагур, как будто, помнится, Франц Лефорт [105], что-то говорил долго о девушке, о царёвых очах, поразивших её. Однако Пётр после уже, дома, тщетно старался восстановить в памяти все, что было. И под конец решил, что не было ничего, кроме хмельного бреда.

– Мало ли какая чертовщина представится человеку после чары тройного боярского! – вздохнул он печально. – И девки-то никакой не бывало, а и Франц померещился.

Спросить же у Бориса Алексеевича о девушке он не решался. Было стыдно и почему-то страшно действительно убедиться, что белокурая девушка не существует.

Стойко выдержав упрёки прознавшей обо всём матери, Пётр вскоре же снова отправился тайком в Немецкую слободу.

Девушки он не видел. Из разговоров он узнал, что она с отцом уехала куда-то за Псков. Не пришёл также захворавший Лефорт.

Посещения слободы вошли постепенно в привычку царя. Он уже не робел, научился кое-как иноземным пляскам и хоть был по-медвежьи неуклюж и не раз оттаптывал тяжёлым сапогом пальцы на ногах женщин, однако же в охотницах до танцев с ним недостатка не ощущал.

Все девушки казались государю прекрасными. Он сравнивал их с русскими затворницами-боярышнями и невольно переносил все восхищение на иноземок.

– Ты погляди! – с оттенком грусти похлопывал он по колену Голицына. – Наши-то девки и жёлты, и молчаливы, и студены, словно бы плесень лесная, а те… – Его глаза мечтательно устремлялись в подволоку – Боже мой, сколь сладостен говор их и смех весёлый, и лики да очи лукавы, и дух благовонный!

Князь Борис строго слушал и неизменно отвечал:

– Пошлёт Бог срок, исполнится время, когда единым самодержцем всея Руси будешь ты, государь, – в те поры единым глаголом своим всю землю русскую перестроишь на лад слободы Немецкой! То, что батюшка твой, в Бозе почивающий государь Алексей Михайлович почал, ты Божьим благоволением завершишь, поведёшь Русь из тьмы к свету.

– Поведу! – убеждённо подтверждал Пётр и снова мечтательно умолкал.

Пётр вернулся как-то в Преображенское на рассвете. Он был во хмелю. Его вели, почти волоком, под руки Голицын и Зотов.

В сенях их встретила дозорившая всю ночь Наталья Кирилловна.

– Антихристы! – ударила она изо всех сил Зотова по лицу. – Душегубы!

Зотов нырнул в дверь и исчез. Голицын юркнул за спину Петра.

Потеряв равновесие, царь растопырил беспомощно руки и рухнул на пол.

Наталья Кирилловна встревоженно склонилась к сыну. Её обдал удушливый запах винного перегара и табачного дыма. Она отшатнулась в ужасе и не своим голосом крикнула:

– Зелье курил?!

Пётр попытался что-то сказать, но только лизнул половицу и пьяно икнул.