Бунт Афродиты. Tunc

Я бы засмеялся, если бы её странное выражение так не поразило меня. Все стало ясно спустя некоторое время, когда после свадьбы я сделал пьянящее открытие, что мы не имеем определённого дохода, относительно которого могли бы подсчитывать свои расходы. Я хочу сказать, что не было ни предела, ни бюджета, ни резерва. Она просто тратила не задумываясь, как дышала. Любой из четырех банков, принадлежащих фирме, оплачивал её чеки; по запискам — небрежному росчерку на обороте почтовой открытки или листочке, выдранном из записной книжки, — деньги выплачивались Натаном, управляющим. Она никогда в глаза не видела счётов за содержание принадлежавших ей домов. Это способствовало той головокружительной лёгкости, с которой она относилась к деньгам. А поскольку по документу Шэдболта мы в равной степени могли распоряжаться нашим состоянием, я внезапно оказался в том же положении. У меня не было «личных» денег — хотя что, черт возьми, это значило? Да, конечно, поначалу это было восхитительно — не задумываться о том, что сколько стоит; но потом (я говорю о времени, когда разразилась катастрофа) я стал считать, что это обстоятельство было главным фактором, который способствовал возникновению у неё полного смешения понятий. Она могла купить браслет за десять тысяч фунтов — и забыть его в такси. Когда я стал тревожиться об её общем состоянии здоровья и понял, что мне не удастся встретиться с неуловимым Джулианом, я, помнится, направил ему пространный красноречивый меморандум, который после долгих перипетий в конце концов попал на стол Нэша. Я подчеркнул, что даже королева имеет бюджетный потолок, утверждаемый парламентом, тогда как Бенедикта — нет. Смешением понятий и расточительством она обязана полному незнанию того, для чего нужны деньги. Джулиан просто ответил на мой меморандум своим, аккуратно отпечатанным и с его неподражаемой подписью: «Её врачи и руководство фирмы провели консультацию. В настоящее время необходимости в какихлибо изменениях нет». Но сейчас я лишь видел на её лице выражение детского, трогательного недоумения, и мне захотелось поцеловать её. Что может быть милее, чем своенравие богатой женщины? О, это очаровательно. Думаю, сегодня я мог бы совершенно иначе ответить на этот риторический вопрос. Но Боже мой, у меня было восемь или больше лет, чтобы поразмыслить над ним, а также над другими, более таинственными вещами, — Чарлок, сидящий за массивным письменным столом в Мерлинхаус и чертящий каракули на пресспапье золотым пером, которое жило в тяжёлом агатовом письменном приборе. Рисующий цветными мелками на демонстрационной доске.

Она со вздохом повернула ко мне белые плечи:

— Застегни платье, пожалуйста.

И что бы между нами ни происходило, была она больна или здорова, я всегда выполнял её просьбу, наклоняясь, чтобы коснуться губами белой кожи. Итак, держась за руки, мы неторопливо спустились вниз, бросая друг на друга восхищённые взгляды на каждой площадке лестницы. Бэйнс уже упаковал в коричневый бумажный пакет мою доисторическую одежду: мешковатые серые брюки, твидовые пиджаки с кожаными накладками на локтях и прочее — типичное одеяние учёного мужа! Он почтительно спрашивает, что ему со всем этим делать. Я собрался было сказать, чтобы он отнёс все на ближайший благотворительный базар, но тут вмешалась Бенедикта и в решительной манере сказала:

— Сожги в печи, Бэйнс.

Бэйнс повиновался небесной воле, я тоже, хотя и открыл рот, словно собираясь возразить. Какое это имело значение? В одном из карманов он нашёл старую французскую вересковую трубку и отложил её. Я рад был вновь увидеть её, хотя она была порядком прожжена, но под холодным взглядом Бенедикты непонятным образом постеснялся предъявить на неё свои права. Я подумал о коробке ароматных сигар, лежащей в гостиной. Отныне губ Чарлока будут касаться единственно отборные кубинские «Джульетты». На каминной полке будет всегда ждать уже наполненный кожаный портсигар.

— Думаю, так будет лучше, вещи слишком поношенные, — малодушно ответил я Бэйнсу.

— Башмаки и штиблеты я отдал садовнику, — сказал Бэйнс. — Они ему по размеру.

Мы надели пальто и шарфы и проплыли в парадные двери к служебному «роллсройсу» — претенциозному символу нового Чарлока, — стоявшему на якоре, поджидая нас.