Бунт Афродиты. Tunc

Снаружи у каждой двери стояло по паре деревянных сабо или башмаков на деревянной подошве. Это было невероятно красиво, как в книжке сказок, — густая тень, таинственный жёлтый свет, чёрный бархат неба над головой. В каждой двери был прорезан традиционный глазок, но на сей раз — в форме сердечка, сквозь который клиент мог рассмотреть освещённую девушку, прежде чем сделать выбор. Кроме того, на каждой двери было грубо выведено масляной краской имя девушки — присутствовала вся греческая мифология, шедевр анонимности! Обстановка всех кабинок была типична и состояла из неуклюжей железной кровати, крохотного туалетного столика и стула. И только украшала свою комнатёнку каждая обитательница посвоему — зеркалом в черепаховой оправе, или блестящей обёрткой от бисквита, или открытками с видами далёких гаваней, иконкой с бутылочкой свежего оливкового масла рядом. Масло служило двойной цели, религиозной и мирской, — поскольку единственным средством контрацепции была смоченная в нем калимносская губка. Так священный сок славил свой исторический род двойным возжиганием, воспламеняя мужчину и освещая святого. На задней стене, невинное, как диплом на стене семинарии, висело медицинское свидетельство с датой последнего обследования. На нем было проставлено настоящее имя девушки.

Её комната (комната Антигоны) теперь была занята девушкой по имени Эвридика Бакос, как значилось на свидетельстве. Но и Эвридика отсутствовала по какойто таинственной надобности, хотя в глубине перед смутным образком святой Варвары теплился фитилёк. Впрочем, эта иконка, видимо, принадлежала Иоланте — поскольку она задула фитилёк и реквизировала её. Из ящика дряхлого туалетного столика, покрытого пёстрой клеёнкой, она изъяла гребень, щётку сомнительной чистоты и стопку поношенного белья. Напоследок изпод стоявшей в углу кровати с жестяным ночным горшком под ней извлекла связку дешёвых журналов, где печатался романчик с продолжением, а также французскую грамматику и английский словарь.

Башмаки на деревянной подошве она брать не захотела, хотя они тоже были её; но мне жалко было оставлять такое страшилище, и я сунул по башмаку в карман. Потом иконка стояла на каминной доске в номере седьмом.

Перед ней зажгли дорогую свечу и выключили режущий электрический свет. Башмаки же служили в качестве подставки для книг. Потом кудато пропали. Теперь они снова здесь. Живучесть вещей и бренность людей — он постоянно размышлял над этим, когда лежал рядом с ней, прислушиваясь к отдалённой музыке, доносившейся из таверн Плаки, и к близкому пульсу своих часов. Сон у неё был до того лёгкий, а дыхание такое тихое, что иногда казалось, она умерла, что сердце у неё остановилось. Он откидывался на спину и, глядя на темнеющий потолок, снова погружался в размышления, растворялся в потоке разрозненных мыслей о вещах, далёких от бурного их распутства; в то же время свободная часть сознания производила детальную оценку её женских достоинств, словно она была кобыла или зайчиха. Размышления, кажется, о том, что в один прекрасный день он мог бы стать, сам того не сознавая, алхимиком, человекомльвом. Нет, бесполезно пытаться воскресить стёршиеся воспоминания. О сексе? Нет. О смерти? Никогда. Тот молодой человек и не думал составлять завещание. Нет, он думал о другом, о том, что когданибудь Авель упорядочит валентность. Решит проблему документирования. Идеально зафиксирует, как однажды он, подобно всем людям в его положении, обнаружил, что у него уже нет того вкуса к жизни, изменились электрические поля импульсов, — все то, что так трудно определить, чем так трудно овладеть, найти практическое применение, как, скажем, оргазму электрического света в лампочке или силе воздействия рычага.

Кёпген любил повторять, что человеческая жизнь — это антология состояний; последовательное же развитие — иллюзия. И что кара за содеянное, о котором человек не помнит, кроме как во сне, — это наш вариант трагедии, изобретённой древними греками. Поэзия в полной жопе, как выражался Карадок.