Бунин, Дзержинский и Я

– Дай бог нам свидеться на Родине, дорогой Александр Акимович!

– Ох, дай-то Бог, Михаил Михайлович!

Глава 20

Осень в Париже стояла желтая, теплая, с легкими, как кисея, туманами по утрам.

Катя однажды и скрылась в этом тумане, чтобы осмотреть близлежащие магазины и лавочки и узнать о возможности заказов на дом.

Лидия Стахиевна разбирала вещи. По правилу, которому ее учила бабушка Софья Михайловна, решила прежде всего определить место документам, важным бумагам, фотографиям и книгам, а во вторую очередь – постельному и столовому белью. Баул с бумагами подтащила к дивану. Тяжесть неимоверная! Говорят, великий князь Кирилл Владимирович, покидая Россию, взял с собой всего лишь небольшой саквояж с царскими и великокняжескими документами, а они легли в основу огромного русского архива в Сен-Бриаке, в нормандском городе, климатом, воздухом и светом похожем на Петербург.

А у них бумаг – на трех великих князей…

Пачки писем и фотографий никто не удосужился перевязать тесьмой. Прислуге не поручишь, да и в Советской России иметь ее было и неприлично, и подозрительно. Саше всегда некогда. А она, Лида, – Хаосенька! И этим все сказано. Сядет на диван с длинной папироской и как бы исчезнет для всяких дел.

Лидия Стахиевна строго нахмурилась. Придвинула к себе пачку конвертов. На верхнем стояло: «Лион». Боже, как давно Санин писал ей эти письма!

«…Я слежу за собой, берегу себя, но что же делать – в эти годы сердца, натуры не переделаешь, не переделаешь и своего отношения к моему делу… С голодухи, пережив томление неуверенности, мучимый терзаниями, страшно самолюбивый (первый ученик), увлекаемый громадным успехом, я, как боевой конь, почувствовавший запах дыма, понесся и загарцевал… Безумного внутреннего потрясения стоило это мне… <…> Все с ума сходят от моей молодости, но это призрачно: мне почти сорок четыре года – я это чувствую, и чувствую порой жестоко, до обидности жестоко. Каждому человеку суждено что-то в жизни сделать и чего-то не сделать. “Необъятного не обнимешь”… Но тут-то и является та обидная мысль, тот внутренний ропот, в котором исповедуюсь перед Вами. Господи! Довольно бурь, взлетов, перелетов (уж им отдал я дань: была в этом и сила, и прелесть) – хочу тихой, обеспеченной работы, труда правильного, размеренного. Сил нет, слабею, сердце опять останавливается. А сейчас, когда все уже поставлено, сердце опять забилось, и жизнь опять возвращается. Конечно, это болезнь, психоз, то, над чем Патик* “мефистофельски” хохочет. Но с этим приходится жить, с этим приходится работать. Довольно экзаменов, испытаний. Ведь ужас!!! Проезжаю Париж. Всюду встречают как генерала, туза, как “maitr’a”, а в душе ад, поджилки трясутся – и никто не видит: говорят лишь о дивной молодости Санина. Я знаю, что те две женщины (да мой братик…), которым я сегодня пишу, единственные меня в мире любят… Пусть они, в меня искренне верящие, за меня порадуются. Им я могу все искренне рассказать. Я их опять не обманул. Да, мои дорогие (оставим мое нытье, оставим нервы, сердце!!), я – режиссер “Божьей милостью”, я имею то “нечто”, чего не купишь ничем… Изучи сто книг, сделай ширмы, выпусти людей из оркестра, сделай лестницу в первый ряд… Все это отлично… А представьте себе иную картину… В большой французский театр, большую солидную рутину, со своеобразным строем, распорядком труда, обязанностей, строем “Синдикатов” (оркестр, хоры, монтировочные части), в совершенно оригинальный мир вдруг с неба, как снег, сваливается какой-то некрасивый, приземистый человек. Приходит в черном, обращается без всякой подготовки ко всем. Говорит без запинок… часами. Память… сумасшедшая. Говорит живо, интересно, смешно, увлекательно, сильно. В один день забирает весь театр в свои руки и делает на другой же день все, что хочет. Всем мне дорогим клянусь – что это так! Увлек, заинтересовал, потащил и тащу. Бегают за мной, глядят в лицо. Интерес, успех – громадны. В труппе есть и громадные известности, голоса первого сорта, и молодежь, живая, талантливая, ищущая (только провинция может дать такие силы), и все работают, comme des negres. Женщины стелятся, кокетство, сумасшествие, авансы.

“Мое” личное, “мои” слова, “моя” манера, “мой” огонь действуют неотразимо. Может быть, здесь, в опере, среди французских корсетов и французских туфель… моя вера, мои слова, моя работа еще важнее, еще интереснее, еще новее… Повторяю – успех громаден, даже больше, чем в Париже. Рутина бесконечна, а силы – свежи, непочаты, отсюда такой взрыв интереса, увлечения, безумия…

Катя – сестра.

…В Ницце серьезно говорят о “Садко”… Но посмотрим прежде всего, что будет с “Борисом” (“Борис Годунов” – опера)… Надо все это соединить. И пуститься тогда с Мизиночкой в tournee…