Бумажный тигр (II. - "Форма")

Это была глупая, нелепая мечта, которую он редко кому раскрывал. Тут, в Коппертауне, царстве всесильного Медноликого, она не приносила ничего кроме насмешек. В этом царстве многое было устроено по-особенному, не так, как это привычно жителям Редруфа или Миддлдэка. Здесь не было всевластных правителей – герцогов и графьёв заменяли владельцы фабрик и управляющие цехов. Здесь не знали зажиточных горожан из среднего класса – вместо них были инженеры и мастера. Здесь не было цветов кожи, угольная пыль так же легко въедалась в смуглые покровы, как и в любые другие, а вопросы национальности сводились к цеховой принадлежности. Даже праздники и памятные даты здесь были особенными, не сообразующимися ни с какими прочими, известными на острове. Так, коренные жители Коппертауна не видели ничего зазорного в том, чтоб раз в год опрокинуть вприкуску с джином наперсток машинного масла, отмечая День Прелестницы Дженни и Ее Муфты[7], и охотно делились с сопливыми подмастерьями воспоминаниями о той славной поре, когда «ребята Шнейдерсона задали славную трепку жестянщикам при Втором Цеху из-за бракованной гидропередачи».

Этот парень, про которого рассказывал Скар, был из династии рабочих креозотного завода, династии безмерно длинной, однако все ее узловатые колючие корни испокон веков прорастали здесь, в сухой, сдобренной маслом и нефтью, земле Коппертауна, один лишь он был выскочкой, вознамерившимся высунуться наружу. Однако он был упорен в достижении своей цели, как упорен совершающий бесконечную изматывающую работу подшипник.

Он работал в две смены, иногда в три. Не обращая внимания на скрежещущие от напряжения позвонки, вновь и вновь впрягался в лямку, ворочая неподъемные тяжести на своем изношенном работой хребте, прихватывая по выходным и не гнушаясь приработками. Мал-помалу, поняв, что прежде угробит здоровье, чем выкарабкается из бездонной ямы, он взялся за науку. Эта задача оказалась еще сложнее. Едва шевелясь после изматывающих смен, он, примостившись в закутке, вместо того, чтоб покуривать грязную, отдающую тиной, рыбью чешую или разглядывать порнографические картинки, по захватанным обрывкам чьих-то конспектов и записей, по огрызкам справочных пособий штудировал гидравлику и теорию механизмов. Над ним посмеивались другие рабочие, его, мня выскочкой и честолюбцем, шпыняли цеховые мастера. Раздатчики не раз лишали его суточной порции кипятка и той дрянной баланды, что именовалась здесь кашей, только лишь потому, что завидовали его упорству. «Хочет выслужиться и в чистеньком мундирчике по-павлиньи ходить, - презрительно шептались у него за спиной, - Ну-ну. Скрипеть перышком по бумаге всякий мастак, ты вот косточками, любезный, поскрипи, в вал запрягшись…»

Никто не собирался его жалеть – рабочий фабрики может претендовать на миску баланды и глоток джина, но не на жалость. Даже когда он, скуля от боли в кровоточащих мозолях, валился на свою грязную подстилку, товарищи по несчастью, такие же чумазые работяги, лишь посмеивались над ним. «Заместо быка пахать, значит, решил? Ну паши-паши… Только помни, Проклятье Медноликого – оно, брат, такое. Оно не отпустит, даже ежли в Редруф переберешься. Оно тебе живо напомнит…»

Проклятьем Медноликого пугали всех чрезмерно усердных работников и штрейкбрехеров, но, кажется, никто из рабочих не сознавал в полной мере его сути. По крайней мере, никаких деталей на счет этого Проклятья на фабрике известно не было. Просто так повелось – в краю Коппертауна было много странных полузабытых традиций, некоторые из которых были порождены суевериями, а некоторые - устаревшими технологическими процессами.

Его не интересовали выдумки кроссарианских жрецов и безграмотных рабочих, у него была цель.

Урывая драгоценные крупицы у сна, которого выпадало лишь несколько часов в сутки, он штудировал в свете никогда не спящих топок, гудящих оранжевых пламенем, найденные учебники и чертежи. Ветхие, потерявшие половину страниц, они были древними как фундамент самой фабрики, и использовались цеховыми мастерами на самокрутки, но каждый их лист казался ему драгоценным. Ощущая ноющую боль в изломанном работой теле, он изучал их, словно реликвии давно забытой религии, ежась от незнакомых зловещих слов и с отчаяньем убеждаясь, до чего его грубые руки, привычные держать лопату и кайло, скверно справляются с пером и тушью.

У него не было ни опыта, ни теоретических познаний, и то и другое он заменял рвением, но это приносило плоды, вкус которых казался ему слаще тех изысканных фруктов, которые подавали на банкете для директора фабрики и объедки которых выметали вечером из его кабинета. Он знал, что вырвется из стальной хватки Коппертауна, для этого требовалось лишь упорство, а упорства у него было в избытке. Все остальное было вопросом времени.