Бумажный тигр (II. Форма)

Тот благодарно кивнул, словно принимая его, Лэйда Лайвстоуна, извинения.

— Англиканская церковь всегда уделяла чересчур большое внимание догматике. Руководствуясь наилучшими побуждениями, конечно. Не замечая, как с течением веков эта догматика, обернувшись тлетворным ядом формализма, разъедает изнутри всё христианское устройство церкви! Она закостенела в своём вековечном ложе, превратив Христа в иззолоченное алебастровое изваяние сродни выспренным статуям Вероккьо, Челлини и Пиццоло. А ведь Иисус был не строгим учителем, которым его силятся нам представить! Нет, сэр. Он не был чванливым морализатором в шёлковой рясе! Он был философом, беглецом, учителем. А ещё — мятежным бродягой, странником и творцом. Наделённый по воле Создателей божественной сущностью, он в то же время оставался человеком, мистер Лайвстоун. Со всем, что полагается человеку при рождении — страстями, страхами, сомнениями. Да, страстями!

Лэйд мрачно глядел на него исподлобья, надеясь, что этот ручей красноречия изойдёт сам собой, не требуя его, Лэйда, вмешательства. Ему никогда не приходилось участвовать в религиозных дискуссиях, эта сфера лежала слишком далеко от привычной ему, но, как доподлинно известно каждому в Хукахука, человеку, способному успешно отбиваться от коммивояжёров, ничего не стоит одной левой разделаться с Эразмом Нотердамским и Фомой Аквинским вместе взятыми.

— Страсть, мистер Лайвстоун! — голос Уилла, мелодичный и негромкий, зазвенел медью, глаза сверкнули, даже сутулость на миг пропала, когда он выпрямился в кресле, — Вот что делает наделённый душой глиняный черепок настоящим человеком. Страсти большие и малые, добродетельные и греховные, расчётливые и бессмысленные… Как много их и как многое они определяют! Вы читали Вольтера, мистер Лайвстоун?

— Я… кхм… — Лэйд, нахмурившись, изобразил пальцами какой-то непонятный знак, — Как-то, знаете…

— Наше клерикальное вороньё с готовностью объявило его антихристом и врагом веры, но это не так. Уверяю вас, это не так! Вольтер во многом запутался и не единожды дерзил, но главное он понимал верно. Как он писал, страсти — это ветра, надувающие паруса корабля. Иногда, бывает, ветер топит корабли, но без него корабль оставался бы навеки недвижим.

— Неглупо сказано.

— Схожим образом думал и мудрый сэр Александр Поуп, когда сказал: Все мы плывём по волнам океана, разум служит нам компасом, а страсти — ветром. Беда в том, мистер Лайвстоун, что в попытке наказать ереси и схизму, церковь впала в другую крайность, объявив войну своеволию, а вслед за этим подвергла остракизму и страсти. Да, человеческая страсть, этот горящий в нас с самого рождения гений, объявлен чем-то греховным, недостойным и порочным. Чем-то, что надо изжить, уничтожить, попрать, превратив живые человеческие существа в фарфоровые изваяния, которые осталось только вымазать краской и выстроить на подоконнике в Сочельник. А ведь и библейские персонажи не были смиренными, мёртвыми духом, аскетами! Илия и Давид, Моисей и Иисус Навин, Иезекииль и Самуил — все они были обуреваемы страстями! Праздностью и мудростью, смирением и развратом, пьянством и трудолюбием. Нет ничего естественнее человеческих страстей. В конце концов, люди допускаются на небо не потому, что они обуздали свои страсти или вовсе не имели никаких страстей, а потому, что они культивировали их в себе, взращивая понимание. Вере не должно полагать всякие страсти порочными, потому что именно они делают глиняное изваяние тем, что ныне зовётся человеком.

— И поэтому…

— Да! — с жаром произнёс Уилл, едва не вскочив со стула, — Новый Бангор — не чудовище и не дьявольское порождение. Это сад первобытных страстей, то, чем когда-то был Эдем, пока церковники не провозгласили его скорбным царством грустных скопцов, которые никогда не знали ни похоти, ни любопытства, ни дерзновения. Новый Бангор — это Эдем, первобытная Река Жизни.

— Река Жизни? — Лэйд осклабился, — Вы, должно быть, редко видели тех тварей, что шныряют в этой реке. Например, отродий Танивхе, что выбираются на берег всё чаще в последнее время. Уверяю вас, эта река часто выносит на берег не жемчужины познания, а раздробленные кости тех глупцов, которые имели неосторожность в ней искупаться! Жаль, по одним лишь этим костям уже не скажешь, кому они принадлежали, обычным дуракам или философам!

Уилл стиснул зубы. Даже мотнул коротко головой, как боксёр, получивший короткий хук накоротке, однако растерявшимся не выглядел. Чертовски хорошо держится для сопляка.

— Возможно. Жизнь бесконечна в своих проявлениях, мистер Лайвстоун. Но это жизнь, и тем она прекрасна. Новый Бангор не пытается щадить чьих-то чувств, напротив. Он испытывает их, как испытывают на прочность пеньковую верёвку, он нарочно проверяет их пределы и при случае безжалостно рвёт. Но тем самым он даёт возможность раскрыться человеческой душе — в любом проявлении. Для каждой человеческой страсти у него есть ответ, для каждого желания — удовлетворение, для каждого страха — зримое воплощение.

Лэйд лишь небрежно отмахнулся.