Бульвар

Хотя, если откровенно говорить, отношусь я к этим меньшинствам (хотя и не подаю вида) с каким-то внутренним неуважением. Скорее всего, тут срабатывает мое воспитание, определить которое на се­годняшний день, пожалуй, невозможно. Чего только в нем не наметалось! И дух крестьянского скупер­дяйства; и люмпенское «все пропью, но мать не опо­зорю»; наплевательство идиота на всех и на все и в первую очередь на себя самого; и интеллигентное — «вам стоило бы попросить прощения», и это в то вре­мя, когда тебя избивают. Так что, как видно, тут полный набор дегенерата, мутанта, ублюдка, дика­ря (выбирай, что пожелаешь все подойдет), созре­вание которого началось в тот далекий — а может, и не такой уже далекий, потому что он и сегодня дает свои богатые всходы — переворот семнадцатого... Тут уже, как говорят, ни дать ни взять: что есть — то есть; твой вечный крест, твое мучение; каждый не­сет, что имеет.

И дальше голос Стаса в прямом смысле меня оша­рашил:

— Юлик умер.

Пауза.

— Александр, ты слышишь меня?

Пауза.

— Алло, алло!

Пауза.

— Да что за черт с этим телефоном! — и я услы­шал, как Стас выругался.

Его ругань совсем не была похожа на обычную — грубую и вонючую. Из уст Стаса она звучала мягко, будто тебя нежила шерсть ласковой кошки.

— Не кричи, слышу, — сглотнув воздух, который в первое мгновение железными щипцами сжал грудь, успокоил я Стаса.

— Он теперь в морге. Нужно ехать туда... привес­ти его в порядок... привезти... У тебя есть время?

— У меня репетиция с утра...

— Все репетиции отменили.

— Тогда есть.

— В таком случае, сейчас пять минут девятого, встретимся в десять часов на работе. Будет ждать автобус. Сможешь?

— Смогу! — неожиданно разозлившись, огрызнул­ся я и, будто извиняясь за свою грубость, добавил тише: — Ну сказал же... — и первый положил трубку.

За окнами конец марта. Снег давно сошел — да и зима не очень снежная была, но погода теплом не тешит. Все время какая-то промозглая, скверная, она держит настроение на границе крутого мата и той надежды, когда наконец утихомирятся север­ные, что как наждачкой обдирают кожу, ветры, и с юга поплывет желанное тепло, по которому давно соскучилось все живое.

Живое?! Это трава, деревья, рожь, бабочки и раз­ные козявки, это всякие животные и птицы, это вода и ветер... Это все то, что есть на земле. И человек. И все эти жизни подчинены времени, которое толь­ко и делает то, что с самого первого их появления под солнцем готовит смерть. Жизнь и Смерть.

Две большие, во все времена неразгаданные тай­ны. Сколько бы человек не корпел над ними мыс­лью, сколько бы не создал разного, сжигая себя в поиске истины, сколько бы не наделал глупостей — все равно они тайна. Вечная тайна вселенной. И не будет ей разгадки.

Вот и Юлик. Родился человек, жил человек и умер...

Как все просто на словах: родился, жил, умер. Но это только на словах. Хотя всякое слово несет в себе какое-то понятие, смысл. И насыщено его каж­дое мгновение солнцем и воздухом, дождем и тума­ном, слезами и радостью, теплом и холодом, верой и безверием, отчаянием и надеждой... Каждое мгнове­ние! Они непринужденно сменяют одно другое, да­вая право на новый день, на новое завтра. И только однажды — его не давая...

Вот и Юлику не дали. Не знаю, почему. Хотя могу предполагать, могу догадываться. Для меня он чело­век не посторонний: много лет спина к спине сидели в одной гримерке; поднимали рюмку и рассуждали про будущее, ругались (чуть не дрались) и жили дальше.

Мне необходимо что-то понять. Пока не знаю что — но что-то нужно. Изо всех сил пытаюсь это сделать — но зря. Голова пустая, пустой экран телевизора.

Так что мне нужно понять? Что? Разве не то, по­чему вдруг Юлика не стало? Но зачем? Ну, случи­лось и случилось. Подумаешь, новость: умер кто-то. Один умер, а в то же мгновение родился кто-то дру­гой. Пусть даже на другом конце света. Пока светит солнце — жизни не грозит вымирание.

Но вот только Юлик для меня не кто-то. Некто для меня тот, на другом конце света. Поскольку некто — понятие абстрактное. А Юлик — сама конкретность, точность, чей голос можно было услышать, почувс­твовать сильную руку.

Большой отрезок жизни, чуть не двадцать лет, за­мешан на тесных взаимоотношениях. И пусть не были лучшими друзьями, но и знакомыми не назовешь.

Жизнь — это все то, что есть сегодня, что будет завтра, послезавтра и т. д. Ведь все, что вчера — уже только история. Юлик — история.

Сорок четыре весны, лета, осени, зимы — время Юлика под солнцем. Для земной жизни человека — мало. Но только... только для земной. А может, его жизненный отсчет шел в каком-то другом, косми­ческом измерении? Как, например, у бабочек, кото­рые живут только один день, — а для них это целая вечность. Может, и так. Кому дано знать? Ведь ска­зано: всему свое время...